Алексей Балабанов. Встать за брата… Предать брата… - Геннадий Владимирович Старостенко
Я намеренно обратился к тому, что писали о нем знатоки кино в те печальные дни. В этих статьях-некрологах и панегириках высказывания даны акцентированные, в них квинтэссенция всего сказанного о нем прежде, только уже без критики. У Гладильщикова очень интересна вставка про Никиту Михалкова… «Даже такой русский эгоист, как Михалков, – пишет он, – и тот оценил Балабанова». «Русский эгоист» – это реверансик в сторону либерально ориентированной части киносообщества, но самое главное здесь – то, как Михалков трансформировал свое отношение к Балабанову.
Вот как Гладильщиков прокомментировал смену позиции: «Идя во власть в кинематографе в конце 90-х, он демонстрировал избирателям из среды кинематографистов кадры из лент Балабанова, чтобы убедить их в том, в какой колодец аморализма упало наше кино. А потом сам снялся в двух подряд работах Балабанова…»
Вот эта метаморфоза в отношении мэтра и аристократа российского кино к парвеню и разночинцу очень показательна. Она снова возвращает нас к тревожной для многих русских людей теме о «дружбе с Ельциным», но вскрывает и главное в первичном восприятии молодого режиссера именитым. Именно Михалков показывал коллегам, что Балабанов – это плохо и безнравственно, что такие режиссеры нам не нужны. К этому времени у Лехи было в загашнике уже два кино – по Беккету и Кафке, восхваляемые реестровыми критиками как прорывные, пусть и несколько эстетские достижения в кино, как истинные образцы жанра. А вот корифей режиссуры Михалков смотрел на это с омерзением.
Так что же случилось? Думается, одного того, что молодым режиссером был снят фильм с другой уже эстетикой и прорусской позицией, было явно недостаточно. Такой локомотив не мог остановиться как вкопанный и тут же двинуться в обратном направлении. Тут, можно предположить, сработали иные факторы, которые опять же и оставались бы загадкой, если бы не предсмертное признание-покаяние самого Леши. И ладно бы Михалков просто бы решил изменить свое отношение, но ведь и в двух фильмах у Балабанова снялся!
Надо понимать, что, в отличие от рядовых россиян, творцы этого медийного уровня (они же и доверенные лица первых лиц) располагают всеобъемлющими источниками информации. Без этого им просто нельзя. И вот когда Никите Сергеевичу стали известны особые обстоятельства в жизни порицаемого прежде коллеги и когда пошли знаки, просьбы ли, которые нельзя было проигнорировать, тут и случилась та самая переоценка ценностей. (Сам он в этом, конечно же, не сознается – ну, так никто и не требует, ведь это всего лишь гипотеза, хотя бы и подкрепленная фактом.) Но и солидарность некая возникла, не следует отрицать, ведь в обоих случаях присутствовала русскость, резко отсеченная от советскости. Иначе – русскость через три поколения, русскость – с провалом в три поколения.
Об этом неизбывном отрыве вопиет и Юрий Гладильщиков: «Истинные русские таланты начинают вымирать. Они умирали и на рубеже прошлых веков под влиянием кошмарных перемен. Но то, что недоумертвила большевистская революция, доумертвляет наше сегодня… Страшно понимать, что подлецов в нашей стране будет все больше, а истинных талантов все меньше».
Высокомудрый критик достигает вершин патетики. «Наше сегодня», пришедшее на смену большевизму, довершает его чудовищную деструкцию, творя отрицательную селекцию. «Среда заела», декультурация уничтожает лучших и развращает массы…
Но так ли это, хотелось бы спросить, дорогие господа киноведы? И так ли вы уверены, что режиссера Балабанова сразила извечная патология русского устроения? И не собственные ли патологии творца порою проецируются им в культурную ткань социума – и там уже порождая все наши «извечные социальные патологии»?
Вот ведь критик Гладильщиков свидетельствовал в «Искусстве кино», что слом советского мироустройства в 90-е основательно потряс и мир кино. Был полный развал киносистемы – с утратой зрительского желания ходить в кино. Он писал, что все это погубило множество режиссерских талантов. «Многие таланты нашей эпохи перемен не пошли дальше первого, максимум второго фильма. Сломались. Печально вспоминать фамилии, но список способен ужаснуть».
Так откуда взялось столько стойкости у Балабанова? Ведь в этом неозвученном мартирологе наверняка было много и людей пробивных по складу характера, у которых добро вполне сочеталось с кулаками. Но все они («список способен ужаснуть») остались за порогом первого-второго фильма. А с другой стороны, мне-то он помнится и другим: Мне очень плохо, Генка. Волевой потенциал, гнетомый и болезнью в том числе, у него был вполне заурядный. Да и у творцов с чувством такой надмирной мизантропии, что пробуждалась потом в иных его фильмах, скажем честно, маловато шансов выжить в профессии.
И еще, если вспомнить, когда папа забросил его во ВГИК в первый раз в начале 80-х, уже в конце первой сессии на экзамене преподаватель квалифицировал его как неспособного. Нашел его рассказ крайне слабым. Понятно, что в творческих вузах всякое случается, и «преподы» всякие бывают, и есть симпатии, и антипатии – абсолютно субъективная вещь, но если (как мы любим вспомнить) уже с третьего курса горьковского иняза Алексей твердо решил, что обязательно станет киношником, почему же вдруг проявил малодушие и не отстоял своей правоты – и только язвительно вспоминал потом, каким мелким злочинцем был тот вгиковский препод, тогда как сам он – дерзким гордецом и правдолюбом?
Все эти вопросы, возможно, и могли бы побуждать к недоумению, но ответ, увы, уже найден… Как и вообще… Все мы упоением твердим о беспримерной гражданской честности режиссера, о его редких волевых качествах, близкие, повествуя о его слабостях, с упорством при этом доказывают, конечно же – «от противного», что он был исключительно сильным человеком… При этом киновед Любовь Аркус у себя в «Сеансе» (в Chapaev.media) максимально открыта – и не считает должным утаивать обстоятельства, которые вряд ли способны украсить биографию творца, публикуя его дневник…
Вот Леша пишет в дневнике: «…произошло одно событие. Папа договорился о моем дальнейшем обучении во ВГИКе, но на сценарном отделении, а это значит стать сценаристом, но не игровых фильмов, а научно-популярных. Это мне совсем не нравится…»
Не нравится? Для других путь в кино кажется дорогой к недостижимой Шамбале, за которую можно и полжизни отдать. А тут все просто – «договорился»… Леше Балабанову, которого нам рисуют «рыцарем правды», не нравится вовсе не то, что за него все решили, что путь к славе он начинает с заднего крыльца, что «папа договорился» – и, следовательно, экзамены будут лишь формальностью, что это вообще все подло и нечестно – и за это надо наказывать по всей строгости… что пьедесталом к успеху, славе и всему на свете станет простое коррупционное «вась-вась», пусть и на высоком уровне, и этим самым будет заказан путь в профессию, о которой многие и не мечтают,
