Таким был Саша Гитри - Жан-Филипп Сего
— Я слушаю вас, дорогой мэтр...
— Само собой разумеется, вы обязуетесь, когда вы станете академиком, более не играть в театре. Вы понимаете: ни один из нас не может заседать на набережной Конти днём, а вечером выступать на подмостках!
Услышав эти слова, Саша тут же возразил:
— Прекратить играть, забыть о сцене, мне, сыну Люсьена Гитри? Нет, мсьё, это несерьёзно! Я, конечно, польщён, что вы захотели принять в свои ряды драматурга Гитри. Но для меня, видите ли, искусство актёра равно искусству драматурга! Что стало бы с величайшим из драматургов без актёров, которые дают жизнь его пьесам? Запретить себе играть — это жертва, на которую я не готов и никогда не буду готов пойти! Откровенно говоря, этот поступок был бы ниже моего достоинства.
Не без смущения весь этот маленький мирок удалился. Саша отказался от своего «бессмертия», но в конечном итоге ничего не потерял.
Академики, удобно рассевшись по своим местам, впоследствии комментировали отказ Саша:
— Я получил большое удовольствие от игры Гитри в «Дезире». Но вы представьте себе, чтобы один из нас, носящих зелёные одежды, вечером променял её на одежду дворецкого!
А другой добавил:
— А ещё хуже, если бы у него возникла идея написать роль академика и он использовал бы свой зелёный костюм на сцене!
Это дошло до ушей нескольких журналистов, и Саша, пресекая все перетолки по этому поводу, прокомментировал этот эпизод, но не без юмора:
— Мне просто предложили обменять все мои сценические костюмы на одежду академика. Я не думал, что меня захотят так примитивно одурачить.
Саша утешил себя тем, что и Мольер тоже никогда не сидел под куполом Института Франции!
Этот случай с Гитри, за который деловито ухватилась пресса, нанесёт чувствительный удар по заведению на набережной Конти. Определённо академики были не от мира сего. Несколько десятилетий спустя был аналогичный случай с Шарлем Трене (Charles Trenet). Самые острые на язык журналисты отметили, что если Академия откажет Мольеру в кресле, то она будет готова предложить это кресло автору биографического исследования о Мольере!
Тем не менее Саша сохранит прекрасные воспоминания об этой поре. Как только академик Анри Бергсон[81], крупный философ, узнал о том, что Гитри было предложено занять вакантное кресло в Академии, стать одним из них, он откликнулся на это тем, что отверг правило, по которому каждый претендент обязан предоставить каждому академику три свои изданные книги; напротив, он сам отправил Саша три своих работы с автографом: «От поклонника». Растроганный до слёз Гитри немедленно отправился к академику, чтобы сердечно поблагодарить его за эту необычную дань уважения и просто сказать ему:
— Совершенно неважно, буду ли я академиком или нет. Вашего голоса мне достаточно.
В мае его книга «Люсьен Гитри в рассказах его сына» («Lucien Guitry raconté par son fils»), дань уважения отцу, была опубликована на средства автора. Роскошная книга, насчитывающая несколько сотен страниц, полна трогательными воспоминаниями и многочисленными фотографиями. Часть тиража была оплачена благодаря подписке, проведённой старыми друзьями Люсьена и Саша. Остальные книги были отправлены в подвалы особняка на Элизее Реклю и, в основном, служили подарком для близких. Каждый пронумерованный экземпляр был подписан Саша и имел длинное посвящение.
***
В этом, 1930 году, Саша в высшей степени заинтересовало только что появившееся звуковое кино. Не то чтобы он намеревался сразу поддаться искушению ответить на предложения, что были готовы сделать ему некоторые продюсеры, скорее он хотел развенчать это говорящее кино, как только кто-то осмеливался затронуть вопрос о перенесении на экран некоторых из его самых успешных театральных работ. Но доводы эти не кажутся ему основательными, и он постоянно повторяет их «баронессе» (ласковое прозвище, которым он называет Фернанду Шуазель, с отсылкой к баронессе де Шуазель):
«Да, мадам, вы можете рассказать мне о говорящем кино. Говорящее, конечно, но в зрительном зале... потому, что зрители не испытывают уважения к работе актёров, которых они видят на экране. В театре актёры работают на глазах у всех, для их же, зрителей, удовольствия. И эту работу они уважают, потому что знают, что тех, кто работает, не надо беспокоить. В театре, даже если в пьесе есть некоторые слабые места, и зрители начинают скучать, делают они это молча, потому что уважают этих женщин и мужчин, которые отдают им лучшее в себе.
Да, в театре актёры работают на глазах у публики, тогда как в кино их работа давно закончена, и они занимаются чем-то другим. И зрители не дураки, им нет дела до того, что им показывают, они не принимают это близко к сердцу. Поэтому вы видите, что зрители говорящего кино не стесняются комментировать неудачные реплики актёров, кстати, зачастую остроумно и смешно. И, надо сказать, это потому, что диалоги в этих фильмах, скорее всего, не слишком литературны, и что темнота зала подтолкнёт самых ехидных зрителей на язвительные реплики, которые сначала рассмешат их соседей, а затем и весь зал!
Конечно, мне возразят, что говорящее кино добьётся ещё большего прогресса в ближайшие годы, что оно скоро станет цветным и, вероятно, объёмным, и что однажды у нас даже возникнет иллюзия, что мы в театре! Так что если говорящее кино к чему-то стремится, то только к тому, чтобы убить театр, и я не хочу участвовать в этой бойне».
Саша быстро изменит своё мнение, но на данный момент он всё ещё сопротивляется этой форме прогресса, которая, безусловно, немного пугает его. С этого времени он предрекает войну между театром и кино, и убеждает себя в том, что одно непременно убьёт другое... потому, что места для обоих нет. Через несколько лет Саша увидит, как сильно он ошибался: оставаясь королём театра, он стал одним из самых популярных режиссёров Франции, ещё больше увеличив свою популярность и престиж.
Однако время великих театральных творений, кажется, прошло. Саша скорее занят возобновлением своих успешных постановок в театре «Мадлен», нежели неуёмным писательством. Примечательный год, когда он упивался разнообразием занятий (благотворительные вечера, участие в радиопередачах, интервью со многими журналистами и т. д.), но творческий пыл как бы отдалился от него тогда. Дело в том, что, в отличие от тех, кто может творить только в боли страданий, он, Саша, может делать это, лишь когда счастлив! А счастье кажется ему столь хрупким, поскольку он ощущает, что что-то изменилось в Ивонн... Фернанда Шуазель проницательно отмечала: «Она выглядела усталой. Она проводила дни, занимаясь своим гардеробом, читала, звонила своим знакомым, снова читала и пела. Она редко выходила без Саша... чтобы не расстраивать его. Она знала, что ему это очень не нравится... И это её огорчало, потому что она не
