Михаил Ульянов - Реальность и мечта

Что-то похожее было и в работе над этой ролью. Притом проявленными должны были быть краски, которые в отдельности ничего собой не представляют, а вот когда собраны воедино, создается личность, характер, тип. Это во-первых. А во-вторых, Он — не совсем моя, что ли, роль. Хотя в какие-то особые рамки я себя никогда не заключал. Но они все же есть, есть границы, через которые переступать не надо, ибо за ними ты не знаешь языка. А в своих владениях всегда хочется быть разным, искать непохожесть в привычном, что-то новое для себя. И мне в этом фильме, при некой таинственности, неоднозначности и «нерас- познаваемости» характера, который рождается на глазах у зрителя, надо было основательно отойти от собственной природы.

Шли поиски необычного для меня грима, несвойственной мне манеры поведения, и я все дальше уходил от себя, чтобы раскрыть столь чуждый мне характер. Сложность была в том, чтобы в экстравагантных, почти фарсовых ситуациях оставаться человеком, а не паяцем, не скоморохом, к чему располагала эта одна из самых трудных моих ролей. Давалась она мне очень тяжко. Ведь этот тип, Он, — актер в жизни, который все время играет. Играет хорошего человека, играет деятельного, играет любовь, А мне, актеру, надо этого «актера в жизни» сыграть — весьма любопытная задача!

Для ее решения от меня требовалось собрать этот образ мелкими мазками, в микродеталях, и при этом следовало добиться острой, выразительной манеры игры. К тому же актерская сущность моего персонажа стала для него маской, которую уже невозможно оторвать от лица. Поэтому естественно, что на многих зрителей первые кадры картины производили, мягко выражаясь, странное впечатление: на экране появляется странноватый, ерничающий, подпрыгивающий господинчик. Даже наедине с собой он выламывается, выкручивается, что-то все время изображает. Например, в сцене, когда Он заходит в квартиру давно оставленной им жены. Вот картинно смотрится в зеркало. Вот деланно сравнивает размер своих ботинок с немаленькими мужскими ботинками, стоящими в коридоре, — лишь потом оказывается, что они принадлежат его выросшему сыну. Вот жонглирует яблоком из находящейся там же корзинки. И, глядя на эти ужимки, многие зрители не понимают этот характер, не принимают, раздражаются, ибо считают, что «актерство актера» идет не от персонажа, а от исполнителя — от меня.

Особенно в начале картины это, вероятно, производило удручающее впечатление. Притом Никита Михалков, который никогда не боялся резких красок и, применяя их, часто добивался и яркости, и четкости — вспомнить хотя бы его блестящую картину «Родня», в которой все так упорно искали этот дурацкий «паровозный гудок» перед каждой рюмкой, — теперь какой-то особенной правды требовал от меня в совершенно фарсовых ситуациях.

Вообще работа с Никитой Михалковым для меня стала большой и серьезной школой. Я снимался у многих крупных режиссеров нашего кино. С каждым приходилось по-разному находить общий язык. С Михалковым было и легко и тяжело, и уверенно и напряженно. Он один из немногих режиссеров, которые особенно точно и тонко чувствуют время. Михалков из другого поколения, нежели я. Может, из-за того, что моложе, он более остро ощущает сегодняшний пульс времени. Впрочем, это естественно. Часто в рабочих ситуациях между актером и режиссером не совпадают взгляды на один и тот же предмет. Отнюдь это не сшибки характеров, а разное отношение, разные точки зрения. В чем-то и у меня были расхождения с Михалковым, но при работе над фильмом я жестко положил себе во всем его слушаться и подчиняться ему как человеку более молодому, а значит, и более современному.

Признаюсь, это было нелегкое испытание — что-то от монашеского послушания. Также стоит учесть, что Михалков не терпит приблизительных решений, он жестко и беспощадно относится к недостаточно профессиональному исполнению роли. И это тоже порог, через который нелегко было перешагнуть. У нас в кино, к величайшему сожалению, в адрес актера куда чаще, чем «не верю», слышится «гениально».

Такая поверхностная, а порой подлая похвала сбивает с колеи даже серьезного актера. Покричали ему в мегафон «гениально», прочел он две-три рецензии, где его работу хорошо отметили, и, глядишь, забронзовел, стал похож на говорящий монумент, и уже ничего живого нет в его творениях, а ему все кричат «гениально», и трудно противостоять такому потоку лести и комплиментов. Эта атмосфера всеобщего и перекрестного захваливания вроде бы парниковая для самолюбия, но для таланта иссушающая.

А я на съемках «Без свидетелей» попал в атмосферу творческой Спарты, где выживает только сильный и крепкий. Не стони, не уставай, знай текст назубок, смело и с доверием иди на любые пробы и ищи, ищи единственно верный вариант! Когда же хотелось плюнуть на все и сыграть легче и понятнее, пойти по проторенной дорожке, беспощадный Никита начинал злиться и ругаться, не жалея правдивых оценок качеству моей актерской работы, и я стиснув зубы соглашался с ним. И опять начинались бесконечные репетиции.

Это трудный, но единственно возможный путь в искусстве. Мое суждение могло бы показаться банальным, если б не настоящая беда — все эти усредненные «нормально», которые по- прежнему бытуют и приносят великий вред нашему искусству. Принцип «ночью все кошки серы» не подходит к профессиональному труду, слишком оно индивидуально и избирательно, и не каждый способен сделать творчество ремеслом, а тем более мастерством. Но еще больший вред искусству наносит существог вание в нем клана «неприкасаемых»; есть у нас такие мастера, их почему-то развелось очень много, о которых не принято говорить не то что в критическом, а даже в сомневающемся тоне. Будто незыблемое табу наложено на их имена. И, как мне кажется, есть в этом настоящая языческая дикость. Даже река начинает зацветать, если ослабло ее течение… Ну а в работе над фильмом «Без свидетелей» было не течение, а бурный поток. И приходилось больно стукаться о подводные камни, но движение в этом потоке было освежающим. Однако наступал момент, когда Михалков понимал, что иные его требования создают излишнюю напряженность, которая только мешает, а не помогает актеру работать, — и тогда шли в ход шутка, чаепитие и отдых.

Монологи, этот откровенно театральный прием, были перенесены из пьесы в условия кино и требовали предельной правды. Естественные и привычные в театре, они могут оказаться неестественными и фальшивыми на экране. Там же крупный план, где малейшая ложь, неверная мимика выдают актера с головой. И долго мы бились над тем, чтобы чужеродный для кино прием обрел искренность, и выразительность, и, главное, право на жизнь.