Федор Шаляпин - Маска и душа

Я очень серьезно захворалъ. Отъ простуды я очень серьезно заболѣлъ ишiасомъ. Я не могъ двигаться и слегъ въ постель. Не прошло и недѣли этого вынужденнаго отдыха безъ заработковъ, какъ мое матерiальное положенiе стало весьма критическимъ. Пока пѣлъ, то помимо пайковъ я на сторонѣ прирабатывалъ кое какихъ дешевыхъ денегъ; пересталъ пѣть — остались одни только скудные пайки. Въ домѣ нѣтъ достаточнаго минимума муки, сахара, масла. Нѣтъ и денегъ, да и немногаго онѣ стоили. Я отыскалъ у себя нѣсколько завалявшихся иностранныхъ золотыхъ монетъ: это были подарки дочерямъ, привезенные мною изъ различныхъ странъ, гдѣ приходилось бывать во время гастрольныхъ поѣздокъ. Но Арсенiй Николаевичъ, мой старый другъ и экономъ, особенно наклонивъ голову на правое плечо и взявъ бородку штопоромъ въ руки, многозначительно помолчалъ, а потомъ сказалъ:— Эхъ, Федоръ Ивановичъ, на что нужны эти кругляшечки? Была игрушка, да сожрала чушка. Ничего мы не купимъ на это, а ежели у тебя спинжачекъ али сапоги есть — дай: достану. И мучки принесу, и сахаръ будетъ.

А Марья Валентиновна приходитъ и говоритъ:

— Что же мы будемъ дѣлать? Сегодня совсѣмъ нѣтъ денегъ. Не съ чѣмъ на базаръ послать.

— Продавайте, что есть.

— Больше уже нечего продавать, — заявляетъ Марья Валентиновна. И намекаетъ, что продать дорогiя бриллiантовыя серьги не рѣшается, опасно — обвинять въ спекуляцiи — укрыли, дескать, спрятали.

И никто, никто — изъ друзей, изъ театра, никто не интересовался и не спрашивалъ, какъ Шаляпинъ? Знали, что боленъ, и говорили: «Шаляпинъ боленъ», — и каменное равнодушiе. Ни помощи, ни привѣта, ни простого человѣческаго слова. Мнѣ, грешному человѣку, начало казаться, что кое кому, пожалуй, доставитъ удовольствiе, если Шаляпинъ будетъ издыхать подъ заборомъ. И вотъ эта страшная мысль, пустота и равнодушие испугали меня больше лишенiй, больше нужды, больше любыхъ репрессiй. Въ эти дни и укоренилась во мнѣ преступная мысль — уйти, уехать. все равно, куда, но уйти. Не ради самого себя, а ради дѣтей. Затаилъ я рѣшенiе, а пока надо было жить, какъ живется.

Была суровая зима, и районному комитету понадобилось выгружать на Невѣ затонувшiя барки для дровъ. Сами понимаете, какая это работа, особенно при холодахъ. Районный комитетъ не придумалъ ничего умнѣе, какъ мобилизовать для этой работы не только мужчинъ, но и женщинъ. Получается приказъ Марiи Валентиновнѣ, ея камеристкѣ и прачкѣ отправляться на Неву таскать дрова.

Наши дамы приказа, естественно, испугались — ни одна изъ нихъ къ такому труду не была приспособлена. Я пошелъ въ районный комитетъ не то протестовать, не то ходатайствовать. Встрѣтилъ меня какой то молодой человѣкъ съ всклокоченными волосами на головѣ и съ опущенными внизъ мокрыми усами, и, выслушавъ меня, нравоучительно заявилъ, что въ соцiалистическомъ обществѣ всѣ обязаны помогать другъ другу.

Вижу, имѣю дѣло съ болваномъ, и рѣшаюсь льстить. Многозначительно сморщивъ брови, я ему говорю:

— Товарищъ, вы — человѣкъ образованный, отлично знаете Маркса, Энгельса, Гегеля и въ особенности Дарвина. Вы же должны понимать, что женщина въ высшей степени разнится отъ мужчины. Доставать дрова зимою, стоять въ холодной водѣ — слабымъ женщинамъ!

Невъжа былъ польщенъ, поднялъ на меня глаза, почмокалъ и рекъ:

— Въ такомъ случаѣ, я самъ завтра приду посмотрѣть, кто на что способенъ.

Пришелъ. Забавно было смотрѣть на Марью Валентиновну, горничную Пелагею, прачку Анисью, какъ онѣ, на кухнѣ выстраивались передъ нимъ во фронтъ, и какъ онъ громко имъ командовалъ:

— Повернись направо.

Бабы поворачивались направо.

— Переворачивайся, какъ слѣдуетъ.

Бабы переворачивались, какъ слѣдуетъ.

Знатокъ Гегеля и Дарвина съ минуту помолчалъ, потупилъ голову, исподлобья еще разъ посмотрѣлъ и… сдался, — кажется, не совсѣмъ искренне, рѣшивъ покривить революцiонной совестью.

— Ну, ладно. Отпускаю васъ до слѣдующей очереди. Дѣйствительно, какъ быдто не способны…

Но за то меня, буржуя, хоть на работу въ водѣ не погнали, считали, повидимому, способнымъ уплатить казнѣ контрибуцiю въ 5.000.000 рублей. Мнѣ присылали объ этихъ миллiонахъ повестки и назначали сроки для уплаты. Я грузно соображалъ, что пяти миллiоновъ я во всю свою карьеру не заработалъ. Какъ же я могу платить? Взять деньги изъ банка? Но то, что у меня въ банкѣ хранилось, «народъ» уже съ моего счета снялъ. Что же это — недоразумѣнiе или глупость?

Однако, приходили вооруженные люди и требовали. Ходилъ я въ разные комитеты объясняться, урезонивать.

— Хм… У васъ куры денегъ не клюютъ, — говорили мнѣ въ комитетахъ.

Денегъ этихъ я, конечно, не платилъ, а повестки храню до сихъ поръ на добрую память.

А то получаю приказъ: «сдать немедленно всѣ оружiе». Оружiе у меня, дѣйствительно, было. Но оно висѣло на стѣнахъ. Пистолеты старые, ружья, копья. «Коллекцiя». Главнымъ образомъ, подарки Горькаго. И вотъ домовый комитетъ требуетъ сдачи всего этого въ 24 часа, предупреждая, что иначе я буду арестованъ. Пошелъ я раньше въ Комитетъ. Тамъ я нашелъ интереснѣйшаго человѣка, который просто очаровалъ меня тѣмъ, что жилъ совершенно внѣ «темповъ» бурнаго времени. Кругомъ кипѣли страсти, и обнаженные нервы метали искры, а этотъ комитетчикъ — которому все уже, повидимому, опостылѣло до смерти — продолжалъ жить тихо, тихо, какъ какой нибудь Ванька-дурачекъ въ старинной сказкѣ.

Сидѣлъ онъ у стола, подперши щеку ладонью руки, и, скучая, глядѣлъ въ окно, во дворъ. Когда я ему сказалъ: «Здравствуйте, товарищъ!» — онъ не шелохнулся, какъ будто даже и не посмотрѣлъ въ мою сторону, но я все же понялъ, что онъ ждетъ объясненiй, которыя я ему и предъявилъ.

— Ннадо сдать, — задумчиво, со скукой, не глядя, процѣдилъ сквозь зубы комиссаръ.

— Но…

— Еесть декретъ, — въ томъ же тонѣ.

— Вѣдь…

— Ннадо исполнить.

— А куда же сдать?

— Мможно сюда.

И тутъ комиссаръ за все время нашей беседы сдѣлалъ первое движенiе. Но все-таки не тѣломъ, не рукой, не головой, — изъ-подъ неподвижныхъ вѣкъ онъ медленно покосился глазами въ окно, какъ будто приглашая меня посмотреть. За окномъ, въ снѣгу, валялось на дворѣ всякое «оружiе» — пушки какiя то негодныя, ружья и всякая дрянь.

— Такъ это же сгнiетъ! — замѣтилъ я, думая о моей коллекцiи, которую годами грѣлъ въ моемъ кабинете.

— Дда, сгнiетъ, — невозмутимо согласился комитетчикъ.

Я мысленно «плюнулъ», ушелъ и, разозлившись, рѣшилъ отправиться къ самому Петерсу.