Федор Шаляпин - Маска и душа

Въ такихъ же условiяхъ были разстрѣляны великiе князья, содержавшiеся тамъ же, гдѣ и Стюарты, въ Домѣ Предварительная Заключенiя на Шпалерной.

Горькiй, который въ то время, какъ я уже отмѣчалъ, очень горячо занимался красно-крестной работой, видимо, очень тяготился тѣмъ, что въ тюрьмѣ съ опасностью для жизни сидятъ великiе князья. Среди нихъ былъ извѣстный историкъ великiй князь Николай Михайловичъ и Павелъ Александровичъ.

Старанiя Горькаго въ Петербургѣ въ пользу великихъ князей, повидимому, не были успѣшны, и вотъ Алексѣй Максимовичъ предпринимаетъ поездку въ Москву къ самому Ленину. Онъ убѣждаетъ Ленина освободить великихъ князей, и въ этомъ успѣваетъ. Ленинъ выдаетъ Горькому письменное распоряженiе о немедленномъ ихъ освобожденiи. Горькiй, радостно возбужденный, ѣдетъ въ Петербургъ съ бумагой. И на вокзале изъ газетъ узнаетъ объ ихъ разстрѣлѣ! Какой то московски чекистъ по телефону сообщилъ о милости Ленина въ Петербургъ, и петербургскiе чекисты поспешили ночью разстрѣлять людей, которыхъ на утро ждало освобожденiе… Горькiй буквально заболѣлъ отъ ужаса.

А Марiя Валентиновна все настойчивѣе и настойчивѣе стала нашептывать мнѣ: бѣжать, бѣжать надо, а то и насъ запопадутъ, такъ же, можетъ быть, по ошибкѣ, какъ Стюартовъ.

Бѣжать… Но какъ? Это не такъ легко. Блокада. Не точно уяснялъ я себѣ, что такое блокада, но зналъ, что пробраться заграницу во время блокады очень трудно.

Мнѣ представлялись границы, солдаты, пушки. Ни туда, ни сюда.

Отъ сознанiя, что бѣжать трудно, мною — я помню эту минуту очень живо — овладѣло отчаянiе. Мнѣ пришло въ голову, а что если эта блокада будетъ на всю мою жизнь? Не увижу я, значитъ, больше ни Средиземнаго моря, ни Альпiйскихъ горъ, ни прекрасной Швейцарiи. Неужели же, подумалъ я, здѣсь, на этой Пермской улицѣ, съ ежедневными мерзостями въ жизни, дрязгами въ театрѣ, безконечными заседанiями комитетовъ, которыя не помогаютъ дѣлу, осложняютъ его, — неужели мнѣ придется прожить всю жизнь подъ свинцовой крышкой петербургско-финляндскаго неба?

Но въ то же время я сознавалъ, что уѣхать отсюда — значитъ покинуть родину навсегда. Какъ же мнѣ оставить такую родину, въ которой я сковалъ себѣ не только то, что можно видѣть и осязать, слышать и обонять, но и гдѣ я мечталъ мечты, съ которыми жилъ такъ дружно, особенно въ послѣднiе годы передъ революцiей? Какъ отказаться отъ дорогой мечты о шаляпинскомъ замке искусства на Пушкинской скале въ Крыму.[1] Отъ мучительнаго раздвоенiя чувствъ я сильно загрустилъ. Ночи мои стали глуше, мергвеннѣе, страшнѣе. Самый сонъ мои сделался тяжелымъ и безпокойнымъ. Каждую минуту я притаивалъ дыханiе, чтобы слушать, проѣхалъ ли мимо чекистскiй грузовикъ или остановился около дома?.. Когда я, обезсиленный, засыпалъ, то мнѣ виделись необыкновенные, странные сны, которымъ я благодаренъ до сихъ поръ — за то, что они изредка вырывали меня изъ заколдованнаго круга моей унылой жизни…

257 То мнѣ снилась «блокада» въ формѣ какой то нелѣпой колючей изгороди, черезъ которую я кричу женѣ: «Какъ же пробраться къ тебѣ. Не видишь?!» А она мнѣ протягиваетъ красный шелковый зонтикъ и говорить: «Держись, я тебя перетяну на эту сторону». И я лѣзу — почему то босой, хотя я въ шубѣ… То мнѣ снится, что я ѣду прекраснымъ сосновымъ лѣсомъ на русской тройкѣ, со звучнымъ валдайскимъ колокольчикомъ подъ дугой. Самъ правлю. И мнѣ очень хорошо: я въ Швейцарiи. Но меня раздражаетъ и немного пугаетъ колокольчикъ: какая досада — услышатъ!.. Я его срываю и прячу въ карманъ, а въ карманѣ сахаръ… Навстрѣчу мнѣ велосипедистъ въ странной фуражкѣ, какой никогда еще не видалъ, но онъ мой поклонникъ. Узналъ меня и говоритъ: «Вамъ, Федоръ Ивановичъ, нельзя на тройкѣ. Возьмите-ка Вы лучше мой велосипедъ и катите по этой тропинкѣ — интересно и безопасно». Я его неуверенно благодарю: «Какъ же, говорю, лошади?…» «А объ этомъ не безпокойтесь. Я ихъ доставлю въ театръ». «Ну, спасибо»… Мчусь на велосипедѣ по тропинкѣ. Солнце, зелень, озеро. Боже, какъ хорошо! А я ужъ думалъ, что никогда больше Швейцарiи не увижу! Спасибо велосипедисту. Вѣроятно, родственникъ нашей Пелагеи…

А то еще мнѣ снится маленькiй итальянскiй городъ. Площадка и фонтанъ зеленый отъ времени, во мху, вродѣ римскаго Тритона. Очень знакомый городокъ. Я же тутъ бывалъ! Стоялъ на этой лѣстницѣ безъ перилъ. Ну да, въ этомъ домѣ живетъ этотъ портной, мой прiятель. Онъ работалъ со мною въ какомъ то театрѣ. Перелли? Кажется, Перелли. Зайду. Вхожу на лестницу. Бьется сердце: сейчасъ увижу стараго прiятеля, милаго Перелли, котораго не видалъ такъ давно. Онъ мнѣ все объяснитъ. Куда мнѣ ѣхать, и гдѣ можно будетъ мнѣ пѣть. Дверь открыта, вхожу въ домъ — никого. И вдругъ съ задняго балкона повеяло удушливымъ запахомъ хлеба, белымъ, свежимъ запахомъ французскаго хлеба!.. Я же могу купить!.. Иду къ балкону и тамъ, вижу, какъ дрова сложенъ хлебъ, одинъ на другой, одинъ на другой… Беру одинъ, другой, третiй. Отъ запаха голова кружится… Но гдѣ же Перелли? Надо заплатить. Неловко. И вдругъ — мнѣ дѣлается страшно… Съ хлебами бросаюсь вонъ изъ дому и бегу… Трамвай… Это какъ разъ тотъ, который мнѣ нуженъ. Онъ идетъ на Каменноостровскiй проспектъ, къ моему дому… Вскакиваю на площадку… просыпаюсь.

Просыпаюсь. Мертвая, глухая тишина. Вглядываюсь черезъ окно въ темноту ночи. На проволокахъ телеграфа густо повисъ снегъ…

Блокада!..

Не будучи политикомъ, чуждый всякой конспиративности, не имѣя на душѣ никакихъ грѣховъ противъ власти, кроме затаеннаго отвращенiя къ укладу жизни, созданному новымъ режимомъ, я какъ будто не имелъ основанiй бояться какихъ нибудь репрессiй и особенныхъ, лично противъ меня направленныхъ, непрiятностей. Тѣмъ не менѣе, по человѣчеству, по слабости характера, я сталъ въ послѣднее время чувствовать какой то неодолимый страхъ. Меня пугало отсутствiе той сердечности и техъ простыхъ человѣческихъ чувствъ въ бытовыхъ отношенiяхъ, къ которымъ я привыкъ съ юности. Бывало, встрѣчаешься съ людьми, поговоришь по душе. У тебя горе — они вздохнутъ вмѣстѣ съ тобою; горе у нихъ — посочувствуешь имъ. Въ томъ бедламѣ, вь которомъ я жилъ, я началъ замѣчать полное отсутствiе сердца. Жизнь съ каждымъ днемъ становилась все оффицiальнѣе, суше, бездушнѣе. Даже собственный домъ превращался какимъ то невъдомымъ образомъ въ «департаментъ».

Я очень серьезно захворалъ. Отъ простуды я очень серьезно заболѣлъ ишiасомъ. Я не могъ двигаться и слегъ въ постель. Не прошло и недѣли этого вынужденнаго отдыха безъ заработковъ, какъ мое матерiальное положенiе стало весьма критическимъ. Пока пѣлъ, то помимо пайковъ я на сторонѣ прирабатывалъ кое какихъ дешевыхъ денегъ; пересталъ пѣть — остались одни только скудные пайки. Въ домѣ нѣтъ достаточнаго минимума муки, сахара, масла. Нѣтъ и денегъ, да и немногаго онѣ стоили. Я отыскалъ у себя нѣсколько завалявшихся иностранныхъ золотыхъ монетъ: это были подарки дочерямъ, привезенные мною изъ различныхъ странъ, гдѣ приходилось бывать во время гастрольныхъ поѣздокъ. Но Арсенiй Николаевичъ, мой старый другъ и экономъ, особенно наклонивъ голову на правое плечо и взявъ бородку штопоромъ въ руки, многозначительно помолчалъ, а потомъ сказалъ:— Эхъ, Федоръ Ивановичъ, на что нужны эти кругляшечки? Была игрушка, да сожрала чушка. Ничего мы не купимъ на это, а ежели у тебя спинжачекъ али сапоги есть — дай: достану. И мучки принесу, и сахаръ будетъ.