Валерий Григорьев - Обречены на подвиг. Книга первая

– Товарищ капитан, вы вчера звонили Главнокомандующему войск ПВО, по поводу летного происшествия?

– Так точно, – моментально вспотев, отвечает летчик.

– Почему вы считаете, что необъективно разобрались в его причинах?– холодно продолжает свой допрос прибывший начальник.

Штилерман, с трудом припоминая подробности вчерашнего дня, напряженно думал, как лучше ответить генералу. Наконец пришел к выводу, что если уж настал час расплаты, то говорить лучше одну только правду. Собственно, он всегда предпочитал поступать именно так. Вот и сейчас, обреченно, как перед расстрелом, пользуясь последним словом, он посмотрел на сидящих в классе летчиков и твердо произнес:

– Виновато руководство полка, спланировавшее облет спарки во время стрельб. А основной виновник – заместитель командира полка майор Прытков, который не оказал никакой помощи экипажу.

– И часто вы позволяете себе оценивать действия вышестоящих начальников? А вот расскажите-ка мне для начала действия летчика при помпаже двигателя!

Штилерман, несмотря на высокий чин проверяющего, тупую головную боль после вчерашних поминок и присутствие сорока летчиков полка, довольно уверенно и правильно начал рассказывать. Генерал, недовольно поморщил лоб.

– Майор Прытков, ответьте на тот же вопрос Вы.

Майор, заикаясь, начал нести какую-то ахинею. Я, и не только я один, был поражен его некомпетентностью. Другой бы на его месте после такого тяжелого происшествия, осознавая даже косвенную вину, за три дня выучил бы все, что касалось этого несчастного случая, так, чтобы от зубов отскакивало.

Генерал прервал незадачливого майора и, не давая ему сесть, с негодованием произнес:

– десять лет назад я командовал авиационным полком на вооружении которого были самолеты Су-9. И он стал рассказывать действия при этом особом случае.

Я сидел на заднем ряду, предусмотрительно захваченная Инструкция летчику лежала у меня на коленях, и я сверял то, что он говорил, с написанным. Удивительно, но Полтавцев слово в слово рассказал страницу, напечатанную мелким шрифтом. В конце он добавил, что летал на Су-9 десять лет назад и специально к сегодняшней встрече не готовился. Я был поражен феноменальной памятью генерала. Даже если он и вызубрил страницу текста, в чем я очень сомневаюсь, то и тогда ему честь и хвала. С этого момента я стал смотреть на него другими глазами. Я понял, что это незаурядная личность. Привлекало к нему и то, что говорил он на совершенно правильном литературном языке, ни разу не употребил матерных слов и ни разу не повысил голос. Но от его холодных правильных фраз пробегал мороз по коже. Закончив рассказывать про помпаж, генерал сказал Прыткову:

– Садитесь, по Вам будет принято решение. А вы, товарищ Штилерман, откуда знаете, сколько платят израильским летчикам? – И, не давая ему опомниться, заключил:

– Вы свободны, по вам решение тоже будет принято!

Пунцовый Миша, опустив голову, вышел из класса. Всем было понятно, что полк лишился еще одного летчика.

Окинув взглядом присутствующих, Полтавцев сказал, что в причинах происшедшего разберутся, а сейчас надо думать о живых, о возобновлении полетов, и, не прощаясь, вышел.

Вздох облегчения прошелестел по рядам. Несколько минут летчики сидели молча, не зная, дозволено или нет покидать аудиторию. Потом кто-то из «стариков» молча, направился к двери. За ним потянулись остальные.

В курилке, кто-то рассказал, что после поминок Штилерман зашел к телефонисткам и каким-то образом дозвонился до Главнокомандующего ПВО. Уж как его соединили с Главкомом, одному Богу известно. Тем более в то время все соединения производились телефонистками. Непросто убедить соединить не только с Главкомом, но и с его приемной, тем более заплетающимся языком. По всей видимости, Миша, на свою голову, нашел убедительные слова и доводы.

Нас же, молодежь, мучил вопрос: почему Полтавцев сказал про израильских пилотов? И через какое-то время мы узнали, в чем дело. Оказывается, зимой внезапное исчезновение Миши Штилермана из Джебела не было беспричинным. В один из вечеров, когда «старики» коротали вечер за «рюмкой чая», Миша, изрядно взяв «за воротник», имел неосторожность высказать крамольную мысль, что израильским летчикам за ту же работу, которую выполняем мы, платят гораздо больше. Патриотично настроенные собутыльники Олег Филиппович Гришин и Вася Чекуров, оскорбленные в своих чувствах, затеяли по сему поводу спор, который вскоре перешел в драку. К слову сказать, что Олег Филиппович, что Вася, с моей точки зрения, гораздо скорее могли бы продать мать родную, не говоря о Родине, чем Миша. Дело дошло до начальника лагерного сбора подполковника Сореля, который за годы службы изучил всю нашу прогнившую систему доносительства. Сочтя лучшим поставить командира полка в известность, чем дожидаться, когда компетентные органы сделают свои выводы, он доложил ему о происшедшем инциденте. Командир тоже доложил куда надо, и за смутьяном прислали самолет. Возможно, о происшедшем мы бы никогда и не узнали. Возможно, с Мишей была проведена профилактическая работа, но от полетов его никто не отстранял. Однако последняя его пьяная выходка испортила все и заставила начальников и чекистов вспомнить дела минувшей зимы. Всем было ясно, что Мишины дни как летчика сочтены.

Через несколько дней Штилерман убыл в Москву проходить внеочередную ВЛК и – вот неожиданность! – довольно быстро вернулся с допуском к полетам без ограничений. Надо сказать, что в ЦНИАГе – центральном научно-исследовательском авиационном госпитале – врачей-евреев было не меньше, чем в любом госпитале Израиля. Командир полка, повертев в руках медицинскую книжку летчика, сказал, что врачи неправильно его проверяли. Через пару дней Штилерману вручили громадный светло-коричневого цвета конверт, опечатанный пятью сургучными печатями, и отправили проходить комиссию повторно. Зайдя к нам в учебный класс, он растерянно показывал нам этот зловеще опечатанный пакет, как бы спрашивая, а что там в нем. Но всем и так было понятно, что ничего хорошего в конверте нет. На сей раз, Миша вернулся еще быстрее, чем в первый раз, но совершенно с другим выводом. Не помогли ему и друзья. В медицинской книжке кратко и жестко было написано: «По состоянию здоровья не годен к службе в Вооруженных силах СССР в мирное время, ограниченно годен в военное время». Так была поставлена жирная точка в военной биографии военного летчика, перечеркнувшая всю его дальнейшую жизнь.

Жернова государственной машины прокрутили попавшего в них офицера и выплюнули. Я часто вспоминаю этого нетипичного еврея, который посмел, хотя бы по пьянке, бросить вызов системе. Ни я, ни сотни моих знакомых и в мыслях не могли посягнуть на устои нашего государственного строя. Не потому, что были трусливы и всего боялись, а потому, что понимали всю бессмысленность протестов и возмущений. Наиболее «расчетливые» и «пронырливые» из нас еще курсантами вступали в ряды «горячо любимой» партии, справедливо полагая, что так гораздо легче пробить себе дорогу в жизни. Немного стыдливые и совестливые, тянули до последнего, до того, когда уже на кону стояла дальнейшая карьера. К таким, без ложной скромности, отношу я и себя, так как стал коммунистом в возрасте двадцати семи лет. Я был единственным комсомольцем – военным летчиком первого класса, к тому же летающим на самолете МиГ-25. Была, конечно, и малочисленная третья категория – беспартийных пилотов. В открытую они не высказывали свои взгляды, да и по жизни были, как правило, пассивными, довольствуясь малым. Какими убеждениями они руководствовались, предположить трудно. Все они заканчивали службу в звании не выше майора. Возможно, они и были настоящими русскими офицерами, верно служа Родине, и не давая себя «запятнать» причастностью к партии, в идеалы которой никто не верил. Я уверен, что в те времена абсолютное большинство становились коммунистами, в первую очередь, преследуя корыстные и крамольные для коммунистов цели – жить лучше. Других мотивов просто-напросто не было.