Валерий Меницкий - Моя небесная жизнь: Воспоминания летчика-испытателя

В. Е. Меницкий

МОЯ НЕБЕСНАЯ ЖИЗНЬ

Воспоминания летчика-испытателя

ВМЕСТО ПРОЛОГА

— Горишь!

Голос Федотова прозвучал необычно серьёзно. Он не пояснил, что горит, где… Просто сказал: «Горишь!» В это время самолёт сначала медленно начал идти на кабрирование, а потом резко перешёл на перегрузку. Точно одичавшая лошадь пыталась сбросить своего седока. Я инстинктивно отдал ручку управления от себя, заметив, как на табло загорелись две красные лампочки. Какие? Оценивать было некогда. Машина не прореагировала на моё движение, а значит, потеряла управление. До полосы оставалось километров десять, до земли — восемь сотен метров. Внизу зеленело поле, слева вздымался тёмный пригорок леса. Пора!

Я нащупал рычаги катапультирования и потянул их на себя.

Время вдруг потекло необычайно медленно. Мне показалось, что я вижу себя одновременно ещё и со стороны, словно душа, уже покинувшая тело. В кабине вдруг почему-то стало темно. Потом степенно, как в замедленной съёмке, открылся и поплыл в сторону «фонарь». Вот что-то белое протекло снаружи по стеклу и птицей рвануло вверх (как потом оказалось, это был мой полётный блокнот). Вот ветер лениво начал трепать на плечах комбинезон…

«Почему же я не катапультируюсь, что с катапультой?» — думал я, продолжая сжимать одной рукой рычаг катапульты, а другой — ручку системы пожаротушения. Наверное, поэтому я не успел как следует сгруппироваться, когда меня жёстко потянуло вверх. Странно, но когда меня наконец вынесло из «кабинета», мне стало интересно: а что же, собственно, горело?

Оглядев сверху самолёт, я понял: горела коробка самолётных агрегатов — из центра фюзеляжа и хвостовой части били оранжевые язычки пламени и валил дым, а за соплом правого двигателя тянулся густой сизый шлейф.

После этого на душе почему-то стало спокойнее, и я посмотрел вниз: куда падаю? А меня тем временем неотвратимо несло к лесу, на фоне которого блестела проводами высоковольтка и высилась ажурная громада стальной вышки-опоры. Ветер был сильным, метров 15 в секунду. В такую погоду даже прыжки с парашютом запрещены. «Главное — не удариться о вышку», — лихорадочно думал я, пытаясь управлять стропами. Уж лучше бы я этого не делал — глядишь, все бы и обошлось. Но чем старательнее я направлял парашют в сторону от вышки, тем неумолимее меня к ней тянуло. Каким-то чудом я пронёсся мимо проводов, а в следующую минуту ударился о железные рёбра бетонной опоры.

Внизу, у её бетонного основания, вместе с болью в спине и шее после удара о землю ко мне начало постепенно возвращаться земное, неполётное сознание. Первым делом я попытался пошевелить руками и ногами. С трудом, но получилось, и я почувствовал какое-то неведомое ранее счастье, счастье второго рождения. В мои жилы снова вливалась земная жизнь с её живительными звуками, отодвинувшими куда-то вдаль даже надоедливый гудливый стрёкот спасательного вертолёта, кружившего надо мной и тщетно пытающегося подойти поближе к высоковольтке.

Я ощутил, что недавно прошёл дождь, поскольку лежал в глубокой луже, в ложементе столетнего следа то ли тракторного, то ли большого автомобильного колеса: пахло мокрой травой и лягушками. Откуда-то вдруг донеслись детские голоса. Рискнув приподнять голову, я увидел метрах в ста от себя группу детишек в белых рубашках и красных галстуках, которые стояли и молча смотрели на меня удивлёнными глазами. «Вот уже и ангелы прилетели…» — подумалось мне…

Было 15 июня 1978 года от Рождества Христова. День — поворотный, наверное, не только в моей лётной биографии, но и просто в моей судьбе. Трудно сказать, каким по счёту был этот испытательный полёт, но катапультирование было первое. Именно после него, в госпитале, я осознал, насколько близко подошёл к роковой черте. Именно после этого случая я стал задумываться о характере работы лётчика-испытателя, её целях и ценностях и, если хотите, её философии, о цене человеческой жизни и техники, которой порою эта жизнь приносится в жертву.

После того памятного полёта, к которому я ещё вернусь в этой книге, я стал по-иному относиться к своей «небесной жизни». Я стал воспринимать её как неотъемлемую страницу летописи, запечатлевшей непростую жизнь огромного, могущественного и в то же время очень уязвимого явления, которое очень приблизительно именуют обычно «отечественная авиация». Я на каком-то клеточном уровне осознал, что просто обязан поделиться своим знанием, своим радостным и горьким опытом, своей любовью к профессии и с молодыми лётчиками, и со всеми, кто неравнодушен к небу.

Часть I

ВЗЛЁТ

1. МОЁ БОРОДИНО

Свой первый в жизни «полёт», а вернее, плавание, сам я не помню. Но мне о нём часто рассказывала мама. Было мне тогда всего два с половиной года. Шёл первый послевоенный год, и я, оставленный без надзора, вместе с ребятнёй из нашего двора плавал на досках по мелководью у берега Москвы-реки. И нечаянно заплыл слишком далеко, туда, где меня подхватило и медленно потащило могучее течение. Доску вынесло на середину реки, и я поплыл. Малышня и дети постарше растерялись. Если переводить на нынешние московские координаты, я «отчалил» где-то в районе гостиницы «Украина» и доплыл до Бородинского моста. Когда матери сказали, что меня унесло течением, она потеряла сознание. Но взрослые ребята из нашего дома добежали до моста и выловили меня из воды.

Не надо объяснять, насколько рискованным было это моё плавание. Небольшая волна — и будущего лётчика-испытателя ничто бы уже не спасло.

Потом я очень часто мысленно возвращался к тому случаю и как бы примерял его к гораздо более сложным ситуациям. Со временем я понял: у храбрости два источника — или полное неведение того, что тебя ожидает, или чёткий, хладнокровный анализ происходящего с тобой. Когда человек может проанализировать ситуацию и осознать, чем она закончится, он спокоен и собран. Иногда обречённо спокоен. Хотя, с другой стороны, именно знание и умение просчитывать ситуацию позволяют найти, быть может, единственно правильное решение.

Ну а первые отрывочные картины моего младенчества, сохранившиеся в памяти, связаны с моим дедом. Дед мой по материнской линии Герасим Бобров работал строителем. Это был красивый мужчина двухметрового роста и могучего телосложения, настоящий русский богатырь. В домашней жизни он был суров, и ни о каком равноправии в семье не могло быть и речи. Он главенствовал во всём и являлся полновластным хозяином домашнего очага. У него было пять дочерей, а единственный сын и любимец Дмитрий, мой дядя, погиб на войне — и дед Герасим всю свою любовь вкладывал в меня, стараясь как можно больше одарить внука своим теплом.