Давид Боровский - Александр Аркадьевич Горбунов
Любимов, по свидетельству Вилькина, на секунду запнулся. Ему, наверное, не понравился этот оборот «плохо или нехорошо», и в этот момент каждый из таганцев, наверное, первый раз в жизни, всей своей актерской психофизикой ощутил – что же это такое – мертвая тишина. А Юрий Петрович продолжал:
«– Вы, Станислав, – обратился он к одному из рабочих сцены, физически очень крепкому человеку, который играл в спектакле охрану короля, – так вот, вы, Стас, подхватите его на руки и унесете за кулисы.
Тот от ужаса, казалось, в этот момент окаменел.
– Тогда вы, Смехов, спросите у Гертруды – “Что с принцем?” А вы, Демидова, ответите вашему мужу Клавдию: “Обморок простой!”
И тут в абсолютной тишине прозвучал голос одной из актрис, закончившей шекспировскую строчку:
– …При виде крови?
В любой другой ситуации общее перенапряжение, конечно, разрешилось бы взрывом гомерического хохота. Тем более что эта импульсивно вырвавшаяся подсказка прозвучала из лучших побуждений от одной из основоположниц театра. Но никто даже не улыбнулся. Всем стало ясно, что “стрелочник” найден!
– С вами, Кузнецова, я поговорю в Москве, – продолжал мэтр. – Поверьте, что я знаю текст этой пьесы не хуже вас. Я продолжаю. Вы, Стас, отнесете или лучше поможете дойти Володе за кулисы. Там будет стоять наготове врач. Ему сделают укол. И он снова выйдет на сцену и продолжит спектакль. Как спортсмен! Всем понятно?
Театр молчал.
– Я спрашиваю, у кого есть вопросы?
Театр молчал.
– Ни у кого нет вопросов? Что, Межевич, вы хотите спросить? – обратился Юрий Петрович к одному из актеров-музыкантов.
Дима Межевич, человек удивительной скромности, молчун и вообще как бы не от мира сего, вдруг неожиданно громко спросил:
– Ну а если Владимир Семенович после укола не сможет выйти, что тогда?
Юрий Петрович вначале, кажется, даже не понял вопроса:
– Что значит – не сможет выйти? Ах, ну да… Ну а если он не сможет выйти на сцену, тогда… Ну а если он не сможет выйти на сцену, объявим вынужденный антракт и будем играть класс-концерт. Прошу всех иметь на этот случай вечерние костюмы. Вот что, господа. Вы все взрослые люди, и я ничего не буду объяснять. Сейчас вам идти на сцену. Врачи очень боятся: Володя ужасно ослаблен. Надо быть готовым и надо быть людьми. Советую вам забыть свое личное и видеть ситуацию с расстояния. Высоцкий – не просто артист. Если бы он был просто артист – я бы не стал тратить столько нервов и сил… Это особые люди – поэты. Мы сделали все, чтобы риск уменьшить. И врачи здесь, и Марина прилетела… Вот наш Стас Брытков, он могучий мужик, я его одел в такой же свитер, он как бы из стражи короля… и если что, не дай Бог… Стас появляется, берет принца на руки и быстро уносит со сцены, а король должен скомандовать, и ты, Вениамин, и в гневе сымпровизируешь… в размере Шекспира: “Опять ты, принц, валяешь дурака? А ну-ка, стража! Забрать его…” И так далее… ну ты сам по ходу сообразишь… И всех прошу быть как никогда внимательными… Надо, братцы, уметь беречь друг друга… Ну, идите на сцену… С Богом, дорогие мои…»
Боровский говорил, что такого «Гамлета» никто никогда не видел: «Во всех спектаклях Высоцкий играл Гамлета превосходно, но так, как в Марселе!.. Разве только еще в конце мая 1980 года в Варшаве, за два месяца до смерти».
Давид вспоминал, как после «варшавского “Гамлета”» за кулисы пришел друг Высоцкого Даниэль Ольбрыхский, и все большой компанией отправились ужинать. «Они с Володей, совершенно обессиленным, – говорил Давид, – шли передо мной, и я слышал, как Ольбрыхский, который, кстати, сам играл Гамлета у Ханушкевича (в Национальном театре в Варшаве в 1970 году у Адама Ханушкевича. – А. Г.), говорил ему: “Ты вообще понимаешь, что сегодня случилось? Зал встал!!! А в Польше зал не встает”».
Через несколько дней после похорон Высоцкого, 1 августа 1980 года, Любимов пригласил на разговор группу ведущих артистов и Боровского и сказал им, в частности: «В театре есть спектакли о Пушкине, о Маяковском, о Есенине, о военных поэтах, о современных поэтах, и поэтому считаем своей обязанностью сделать спектакль о Высоцком… Нужно сделать спектакль о поэте, который жил среди нас и который не был оценен при жизни. Надо, чтобы все поняли, что он был отличным поэтом… Я буду думать над спектаклем все лето. Вместе с Боровским мы решим его пространственно».
Давид считал, что, поскольку «по-горячему возникла театральная идея и во многом имела значение недавность события», контрходом можно было бы сделать другой спектакль – «Нашим был Володя». Любимов – утвердительно («Мы так и назовем») – предлагал назвать спектакль «Москва прощается с поэтом». Давид, уже погружаясь в предстоящее сценическое пространство, напомнил Любимову о том, как Юрий Петрович хотел сделать моноспектакль Высоцкого о войне и даже провел несколько репетиций.
3 августа собирался художественный совет театра, обсуждали спектакль, а каждодневная работа над ним началась 14 мая 1981 года. Андропов разрешил показать спектакль в годовщину смерти Высоцкого, но представить его не как спектакль, а как вечер памяти Высоцкого.
Уму непостижимо (это, однако, взгляд из дня сегодняшнего): спектакль о поэте, об актере вызвал бешеную волну неприятия со стороны организаций, должных, казалось бы, заниматься своими делами, решать непосредственные – по своему профилю – задачи, – ЦК КПСС, МГК КПСС, КГБ СССР, Министерство культуры…
Боровский начал работать над макетом, когда еще не существовало ни текста, ни композиционного решения. Никому вообще не было ясно, как делать такой спектакль. Давид рассказывал, что Высоцкий в его постоянной борьбе с цензурой за концерты, которые то и дело запрещались, давно предлагал Любимову поставить спектакль, в котором он был бы на сцене один (на «Таганке» такие поэтические представления игрались обычно в десять вечера). Тогда его песни получили бы цензуру, и Высоцкий смог бы исполнять их всюду на законном основании.
«Думая о таком спектакле, – говорил Боровский, – я из его стихов и песен, в основном песен, вычленил идею, которую довольно легко было осуществить. “Казенный дом и дальняя дорога” – вот основной ее смысл. Казенный дом – тюрьма, зона. Дальняя дорога – поезд, “столыпинские” вагоны. Россияне, как нас теперь называют, либо отсидели и возвращаются, либо со временем “сядут”. Perpetuum mobile. Вечное движение. В дороге встречаются разные типы, характеры, о которых Высоцкий, как никто, знал и умел о них рассказывать и их показывать. Замечено, человек легче раскрывается
