Ариадна Эфрон: рассказанная жизнь - Эфрон Ариадна

Мадемуазель, конечно, рванула за гонораром, и редактор мне сказал:

– Мадемуазель, у вас прелестный слог, вы могли бы стать журналисткой, но для этого надо, чтобы у вас был не только слог, но и везенье.

– О, – сказала я беспечно, – мне всегда везет.

– Ну, давайте с вами договоримся: если у вас будут еще две такие встречи – а всего, значит, три, – приходите к нам опять. Только одно условие, мадемуазель: это должны быть случайные встречи, вы не должны их искать специально.

Он дал мне целую пачку журналов с моим «произведением» и фотографиями Дугласа Фербенкса и Мери Пикфорд, и я ушла.

Иду по улице, с гонораром, с пачкой журналов под мышкой, кругом толпа, и вдруг над толпой – голова: Шаляпин! Идет с женой, выше всех, блондин, резкие складки у рта… Я бросилась к нему, зная, что он терпеть не может компатриотов и с русскими вообще не разговаривает, и на чистейшем французском языке говорю:

– Мсье, как мы рады видеть вас в Париже! Правда ли, что вы сейчас снимаетесь в фильме «Дон Кихот»? Неужели мы сможем увидеть этот образ в вашем воплощении?!

Шаляпин расплылся в улыбке.

– Да… Я снимался в «Дон Кихоте»…

Он рассказал мне о съемках, сказал, что там снималась и его дочь, что съемки уже кончились и он только что приехал из Ниццы.

Я вытащила записную книжку и потребовала автограф. Он написал: «Милой французской девушке на память», – и сказал:

– Мадемуазель, я не только дам вам автограф, а даже подарю свою пластинку, которая только что вышла.

Протянул руку – оказывается, он шел просто так, а жена несла сумку с пластинками, – вытащил большую пластинку, надписал ее – просто «Шаляпин» латинскими буквами – и отдал мне. Я поблагодарила его и понеслась обратно в редакцию.

Там не ждали меня так скоро и встретили уже менее приветливо:

– Ну, мадемуазель, кого же вы увидели на этот раз?

– Шаляпина.

– Мадемуазель, – мягко сказал редактор, – ведь мы с вами уславливались о реальных встречах… Шаляпина вы не могли увидеть, потому что сейчас он находится на Лазурном берегу, в Ницце, где снимается в фильме «Дон Кихот».

Я выслушала его объяснения и выложила перед ним оба автографа. Пока он их рассматривал, не веря собственным глазам, я сказала небрежно:

– Так я, пожалуй, прямо тут у вас присяду и напишу…

И вышла я оттуда с уверенностью, что и в третий раз так же запросто встречу кого-нибудь. А срок мне дали – один месяц.

И вот хожу я по Парижу, хожу, заглядываю во все витрины, во все кафе… ну никого, совершенно никого! А в это время приходит письмо от одной маминой знакомой – Елены Александровны Извольской. Она тогда отдыхала в Фонтенбло и приглашала маму приехать погостить, написав: «Если Вы сами не сможете, пришлите хотя бы Алю». Я и поехала. Фонтенбло – прелестное место, где когда-то бывал Наполеон, но, по-моему, со времени его пребывания жизнь там замерла и как-то не возобновлялась… Месяц мой подходил к концу, никто мне не встречался, и я начала забывать об этом.

Сразу по приезде Елена Александровна спросила меня:

– Аля, хочешь покататься на лодке?

– Хочу.

– А у тебя есть купальный костюм?

– Нет.

– Ну, надень костюм мужа хозяйки.

В этом месте была чудная Сена и маленький причал, где была привязана лодка. Я взгромоздилась в нее, не умея ни плавать, ни грести, и стала махать веслами. Берега проносились мимо, мелькали, как мне казалось, на самом деле я тихо ковырялась против течения. Потом я бросила весла, запрокинула голову и стала смотреть в небо.

Вдруг моя лодка с чем-то столкнулась. Поднимаю глаза – яхта! Белая миллионерская яхта стоит на якоре. Я попыталась оттолкнуться от нее веслом. Тут на ее борту появился кто-то и выплеснул гущу из серебряного кофейника чуть ли не на меня. Я взглянула на человека с кофейником – это был только что свергнутый король Испании Альфонс XIII! У него было желчное лицо испанского выродка.

– Мсье, мсье! – крикнула я. Он брезгливо поглядел за борт. – Мсье, скажите, пожалуйста, который час?

Он буркнул мне что-то, например – «полтретьего», – и скрылся.

Я со всего маху припустилась к берегу. Прихожу в дом.

– Вы знаете, кого я сейчас встретила на Сене?

А Елена Александровна говорит:

– Наверное, Альфонса XIII.

– Да… А откуда вы знаете?

– А его все видят. Его яхта стоит здесь уже давно, и все подъезжают на лодках и спрашивают у него, который час.

Ну, я так и написала в свой журнальчик, не скрыв, что я была далеко не первая. Тогда они убедились, что у меня есть не только слог, но и везение, и впоследствии очень мило подкидывали мне кое-какую работку: я ходила на какие-то приемы, киносъемки и писала об этом репортажи, ходила на вокзал встречать разных кинозвезд и тогда уже окончательно пала в глазах своей матери во прах!..

Читатели газет

В одной эмигрантской газете напечатали стишок, в котором были такие строки:

Я прочла их своему четырехлетнему брату, он моментально их запомнил, а потом – такой маленький, кудрявый, всегда в немного приспущенных штанах – продекламировал родителям. Те просто подскочили на стульях и – вполне резонно – воззрились на меня.

Папа всегда читал «Правду» от корки до корки, очень внимательно. Однажды там промелькнуло сообщение о том, что в Советском Союзе изобретен автоматический буй, который в определенное время поднимается, зажигается, а потом сам опускается. Я не пожалела труда, вырезала из старого номера «Правды» и наклеила – представляешь, какая ювелирная работа! – в слове буй другую первую букву.

И вот пришел папа, а я сижу вяжу, вот он сел, развернул «Правду», а я вяжу и наблюдаю, где он читает. А он по ходу чтения всегда восклицал, комментировал или пересказывал мне. И вот – замолк. На той самой странице.

Перечитал. Поднял глаза. Еще перечитал. Потом тихо сложил газету и отнес в свою комнату. И несколько дней, когда к нему кто-нибудь приходил – из мужчин, конечно, – он таинственно приглашал его в свою комнату, откуда слышались шуршание газеты и сдавленный смех.

Вот так я развлекала своего бедного папу.

Ажан

В Париже невозможно пройти по улице, если ты носишь юбку. Возраст безразличен, важен пол – пристают ужасно… В Москве я первое время упивалась возможностью просто прогуляться по улице, посидеть на бульваре.

Иду я однажды по Парижу, и какой-то тип пристал и юлит, и юлит: «Мадемуазель да мадемуазель, да разрешите с вами пройти, да мадемуазель, видно, иностранка…» и тому подобное. Я молчу, ибо только так и можно отделаться, не дай бог вступать в пререкания… Вот так я молчу и веду его прямиком к ажану на посту.

Тот стоит, такой плотный, в высоком кепи, с форменными усами. Подхожу я к нему (а тот тип отстал, остался на тротуаре) и говорю:

– Ну невозможно идти, так пристал вон тот тип, нельзя ли его как-то укоротить?

– Это можно, – сказал ажан и посмотрел на меня. – Но, мадемуазель, если бы я не был на посту, я был бы на его месте.

О русском Париже

Ремизов был такой маленький человечек, сутулый, кособокий, очень близорукий, в выпуклых очках, – такой гномик. Писал он на полудревнерусском языке, был знатоком истории России, древних текстов, шрифтов, письменных источников. А жена у него была большая дородная женщина – Серафима Павловна, она была ученая женщина, палеограф.

У него в комнате везде стояли какие-то редкости, прямо кунсткамера была: какие-то коряги, корни, окаменелости, а через комнату были протянуты крест-накрест шпагаты, и висели на них разные удивительные вещи: какая-то ветка причудливая, какая-то ягода засушенная, и – что меня всегда поражало – скелет какой-нибудь рыбы.