Ариадна Эфрон: рассказанная жизнь - Эфрон Ариадна
На одной из моих фотографий из-за плеча Ариадны Сергеевны смотрит кошка Шуша.
Ариадна Сергеевна Эфрон с Шушей.
Таруса, 1972
«Моя голубая кошка», говорила Ариадна Сергеевна про нее. Окрас у нее был сизо-голубиный, а глаза ярко-желтые. Шуша умерла в ноябре 1974 года. Слегла она еще в Тарусе, в Москву Ариадна Сергеевна перевезла ее не в корзинке, как всегда, а лежащей у нее на коленях. Первое время кошка еще вставала, спрыгивала с топчана, шла на кухню, пила воду. А потом лежала на боку на свернутой вчетверо синей толстой шали, которую Марина Цветаева упоминает в письмах к Ариадне Сергеевне в лагерь («синяя испанская шаль с бахромой»). А мы рядом, за столом, занимались архивом, готовя к передаче в ЦГАЛИ его первую порцию. Ариадна Сергеевна подходила, склонялась, а однажды выпрямилась и сказала мне: «Все, не дышит».
Вечером я увезла Шушу в обувной коробке, в которую, завернув в платок, уложила ее Ариадна Сергеевна, и под покровом ночной темноты похоронила в тихом дворе тогда еще тихой Большой Марьинской улицы.
«Понимаешь, милый, сказать спасибо язык не поворачивается. Но ты повела себя как настоящая Шушина мама и моя настоящая дочка».
* * *Записи мои почти истощились из-за событийности собственной жизни. Летом 1973 года я была на двухмесячной практике на Каме, в городе Сарапуле. Мама получила квартиру, и надо было разорять весь старый уклад Столешникова переулка и перевозить скарб на новое место, а в будущем году предстояло окончание института – защита диплома и госэкзамены.
Но память, когда я разворошила свои блокноты и тетрадки, ожила, и мой сегодняшний день переселился в те времена, когда эсхатологическое ускорение еще не накрыло нас и на все хватало времени – и на четырехчасовую, в один конец, дорогу до Тарусы, и на послеобеденные кроссворды в «Вечерке» («Подставка под фотоаппарат?» – «Треножник». – «Это у пифии…»), и на неспешные рассказы Ариадны Сергеевны.
Елена Коркина. Таруса, 1973.
Фотография Л. Н. Падун-Лукьяновой
Сейчас, прощаясь со своими блокнотами, я благодарна той девушке в черном сатиновом платье с большими цветами, которую я совсем не помню, за то, что в своей бурной, волнуемой многими увлечениями молодой жизни она нашла время записать истории, рассказанные ей, и сохранить этих людей на добрую и долгую память. Увы, не всех. В перечне рассказов под номером три вижу следующую запись: «Женя и Вильма. Лагерь в Коми АССР. Пропуск за зону у Жени. Предложение „кума“. Спиритизм. Вильма: „Когда я освобожусь?“, блюдечко: „Никогда“. Свердловск. Жанна д’Арк была такая». Канва для памяти. Но рассказ не записан. И так безумно жаль мне сейчас этих безвозвратно пропавших Женю и Вильму.
Однажды попалась мне старая книжка, кто-то из соседей отдал, – «Черная магия». Это оказалась такая хрестоматия по мракобесию – и астрология, и гадания всеми способами, и заговоры, и привороты, и хиромантия. В то время подобные сведения были труднодоступны, и я, в увлечении, конечно, рассказала про книжку Ариадне Сергеевне. Она попросила принести посмотреть: «Мама всем этим интересовалась».
Возвращая ее, Ариадна Сергеевна вдруг сказала: «А покажи мне свою руку, я немного понимаю в этом. – Всматривалась, поворачивая мою ладонь к свету, и отпустила: – Знаешь, очень похоже на мои линии… А значит – ничего хорошего».
С одной стороны, да, а с другой – как посмотришь с холодным вниманьем вокруг: мы провели жизнь в хорошем обществе, а значит – слава Богу за все.
Три встречи
Когда мы жили в Париже, то есть в пригороде, как всегда, я училась в рисовальной школе при Лувре. Училась я там книжной графике. Родители мои могли заплатить только за один триместр, а я за этот триместр показала французам весь русский блеск – и меня оставили учиться дальше. А я тогда очень увлекалась кино и тогда же его исчерпала, так что уже никогда потом в кино не ходила. И я была начинена всевозможными сведениями о киноактерах. Пожалуй, единственное, что я знала в жизни хорошо, это мифологию и вот этих киноартистов.
И вот в Париж приехали тогдашние кинозвезды из кинозвезд – Дуглас Фербенкс и Мери Пикфорд. Он был для того времени идеал мужчины и очень большой акробат: во всех фильмах он прыгал с крыш и т. п. А она была идеалом женщины. У нее был тот тип, который сейчас совершенно вышел из моды: маленькая, очень миниатюрная блондинка с большими карими глазами и малюсеньким ротиком.
Они остановились в американском посольстве, и у всех было такое впечатление, что они оттуда никогда не выходили. Посольство было окружено плотным кольцом журналистов. Заметки сначала появлялись доброжелательные, а потом становились все злее и злее, потому что действительно – не показываются, отнимают хлеб у журналистов…
И вот однажды иду я по бульвару Монпарнас – и никакой это не бульвар, а просто улица, деревьев там нет, а чередуются в каждом доме: кафе – магазин, кафе – магазин. И то в этом кафе сидит Эренбург, то в другом сидит Эренбург, и вообще всякие Модильяни – навалом! И был там один такой дом, тогда он производил ошеломляющее впечатление, на него специально ходили смотреть, а сейчас это самый заурядный дом. Он был восьми- или девятиэтажный, весь фасад его был стеклянным, и принадлежал он какой-то цветочной фирме – в первом этаже был магазин, а в остальных сама контора, фирма; они принимали заказы со всех концов света, отправляли цветы или посылали заказы в любую страну на точно такие цветы тамошним фирмам. Внизу, в магазине, была огромная витрина, которая менялась каждый день: то там была одна сирень, всевозможная, великолепная, то там были – в таких плетеных кузовках, на зеленом мху – пармские фиалки. И по стеклу всегда тихо-тихо струилась вода, создавая цветам влажную атмосферу. И это было настолько прелестное зрелище, что я всегда, идя из училища на вокзал Монпарнас, на свою электричку, делала крюк и обязательно глазела на эту витрину.
Так вот, останавливаюсь я, смотрю на цветы, а в магазине полумрак и народу немного. И, случайно заглянув внутрь, вижу: Мери Пикфорд выбирает розы, а Дуглас Фербенкс стоит рядом! Не успев вздохнуть, я ринулась туда, прекрасно зная, что она по-французски не говорит, а он чуть-чуть объясняется. Я смело подошла к нему, потребовала автограф на каком-то из своих рисунков и сказала, что очень приятно видеть в Париже их обоих. Он поблагодарил меня на очень плохом французском языке, она промурлыкала что-то по-аглицки, и вдруг – он преподносит мне букет роз! Такой же, как у нее! Великолепные, черные как гуталин, розы на длинных-длинных стеблях!
Ног под собой не чуя, я понеслась домой. Влетаю в квартиру, мама сидит за столом перед тетрадью, вот так, поддерживая рукой лоб, она всегда так сидела, надо лбом уже была седая прядь… И вот влетаю я.
– Мама! – кричу я с тем наивом, который она во мне очень не любила. – Мама, кого я сейчас видела!
– Кого? – спрашивает мама, поднимая голову.
– Дугласа Фербенкса и Мери Пикфорд!
– Ну и что?
– Как же – что! Смотрите, какие он мне розы подарил!
Мама взглянула на букет равнодушно.
– Лучше бы они тебе башмаки купили, – сказала она и опять склонилась над столом.
А я села и тут же написала письмо в киножурнал – вот, мол, я какая! Вы ничего не можете, а я их видала, говорила с ними и получила в подарок розы! И, ты знаешь, они это напечатали, потому что у них ну вообще ничего не было. И через некоторое время мне приходит письмо из этого журнала: «Мадемуазель, что же вы не приходите за гонораром?»
