Ариадна Эфрон: рассказанная жизнь - Эфрон Ариадна
Еще, конечно, о Цветаевой говорили. Ариадна Сергеевна спрашивала, что я читала, и я перечисляла освоенные выпуски «Дня поэзии», «Литературной Армении», «Прометея», «Литературной России», «Литературной Грузии» и «Простора».
Тут дверь тихонько заскрипела – и с веранды вошла Ада Александровна со свернутым одеялом под мышкой и подушкой в руке.
Ариадна Сергеевна пошла ставить чайник, Ада Александровна принесла мне тапочки и начала задавать биографические вопросы. Ариадна Сергеевна, подойдя к столу за папиросами, усмехнулась: «Бедная Лена второе интервью дает».
Перед отъездом из Поленова я еще раз побывала у Ариадны Сергеевны, а в сентябре приехала из Москвы рассказать про институт, в который я наконец поступила.
3 января 1970 года. Билеты в Большой театр в ту пору достать было трудно. Ариадна Сергеевна как-то упомянула, что ей хотелось бы посмотреть «Щелкунчика». Его давали всегда в новогодние каникулы. Константин Михайлович Воскобойников, управляющий делами Большого театра, был очень милым человеком и сразу откликнулся на мою просьбу, тут же позвонив по телефону и заказав два билета. Утром я привезла Ариадне Сергеевне билеты в третий ряд партера, а сама пошла на спектакль, как мы всегда ходили, по пропуску, располагаясь «на гербе». За гербом, венчавшим центральную ложу театра, было обширное пространство, где свободно размещались три-четыре человека (стоя, конечно).
На обратном пути в метро Ариадна Сергеевна говорила: «В этом спектакле хорошо то, что он классичен. Я давно хотела посмотреть классический балет. Я видела „Каменный цветок“, он мне не понравился. Не понравились пестрота декораций, костюмов, современность рисунка танца. А это – классицизм. И даже, знаешь, немножечко Французская революция, когда уже не XVIII век, но еще и не XIX-й. И вообще я очень люблю эту сказку, хотя балет почти и не по сказке. Раньше это была настольная книга каждого детства. Мастер кукол там назывался Магистр Чернилка, и мама очень возмущалась этим и говорила, что не Чернилка, а Magister Tinte – Чернильная Душа.
И в этом спектакле есть душа. Вот мы недавно были на концерте ансамбля Моисеева. Они умеют всё, что умеют эти, если не больше, техника потрясающая. Но того, что у этих, – нет. При блестящей, сногсшибательной технике – ничего для души. А здесь… душа, как пламя свечи…
Около нас сидели две девочки. Родители их посадили и ушли, а в антракте вернулись, и девочки их спрашивали: „А этот дяденька – кто? А эта тетенька – чего?“ Ну, думаю, если уж пошли „дяденьки“ и „тетеньки“, дело плохо, балет ведь такое условное искусство. А сказку они, конечно, не знают.
А я, когда возвратилась из всех Сибирей, на Кузнецком Мосту купила себе эту сказку – вот такая большая книжка с картинками на немецком языке».
Потом, в этом сезоне или в следующем, с помощью того же Константина Михайловича Воскобойникова, удалось достать билеты на балеты «Спартак» и «Легенда о любви». Записей об этом в моем подсобном хозяйстве не обнаружилось. Жалко, потому что сейчас они стали бы мне бесценным подарком. Я обожала «Спартак», весь спектакль, а особенно вторую главную пару – Красса и Эгину (Мариса Лиепу и Нину Тимофееву), их фотография висела у моего рабочего места в машбюро. Но впечатление Ариадны Сергеевны о «Легенде о любви» я помню, может быть, потому, что репутация этого балета была непризнанной, он считался мрачным, ставили его в репертуар редко, и я, безумно его любившая, опасалась, что Ариадна Сергеевна примет сторону его неприятелей или останется равнодушной. А она сказала: «Спасибо тебе за этот вечер. Эта вещь доставила мне не просто удовольствие, а радость. Что очень редко бывает». И еще, помню, ей очень понравились декорации и цветовая гамма декораций и костюмов («это дивное сочетание глины и бирюзы») Симона Вирсаладзе.
29 января 1970 года. Приобретя у Людмилы Константиновны письмо Марины Цветаевой к Жене Сомову, я привезла его Ариадне Сергеевне. Было это 18 января.
«Этого Женю хорошо помнят мои тетки, он назывался у них Женя-шахматист. Во время войны, когда эвакуировался весь их дом, они никуда не поехали, потому что уже тогда были пожилыми и больными людьми, и для них сниматься с места было совершенно немыслимо. Рукописи Цветаевой хранились у них, их к ним привез мой брат из Елабуги. Они были в таком обитом железом сундучке. Так вот, когда тетки были совершенно одни в целом доме, и был голод, и холод, и бомбежки, и страшно, к ним приходил этот Женя, которому они были всегда рады. И как раз в это время бомба попала в памятник Тимирязеву у Никитских Ворот, и во всех домах в округе вылетели стекла, и тетки очень боялись, и приходил Женя, который говорил: „В дом, где хранятся рукописи Цветаевой, никогда не попадет бомба. И вы, поскольку вы их храните, не попадете в беду. Вы спасаете их, а они спасают вас“ – так говорил Женя. И, несмотря на всю абсурдность его слов в то время, они невольно верили, и им становилось как-то теплее… А Женя работал в саду „Эрмитаж“, был чернорабочим, и за это его там кормили. Он был очень мягкий, очень добрый, беспомощный и очень странный. У него вдруг появились какие-то пронемецкие настроения, он все говорил, что вот немцы победят и все спасут, а тетки его любили и жалели, и это его убеждение, естественно, огорчало их. А так как он был очень открытым и простодушным, то мог что-то подобное еще где-нибудь говорить, и так его, наверное, и арестовали. В общем, он как-то сгинул, и больше они ничего о нем не слышали».
Май 1970 года. Я ездила в Елабугу на два дня, рассказала Ариадне Сергеевне, со слов кладбищенской сторожихи, что там происходит: якобы из Москвы приезжали, собираются ставить памятник Цветаевой. Ариадна Сергеевна растревожилась и написала Рафаэлю Мустафину, татарскому писателю, который в Казани занимался делами памятника.
«Вообще же, понимаешь, во всем этом судьба. Которая продолжается и после смерти человека. Здесь действует Рок, и ни ты, ни я, ни мы с тобой исправить ничего не можем. Я раньше очень болезненно относилась к этим вещам, а потом поняла, что на все нужно время. Это такая сила!.. А ускорить ничего нельзя. Эти варианты разнообразных монументов, вся эта возня – не Цветаева. Она живет в своих книгах, слава Богу! Так что я этим перестала интересоваться, пусть делают, что хотят, все это суета. И потом, страна, которая такого человека загубила и потеряла место, где он похоронен, недостойна ставить никакие памятники. Знаешь, я иногда думаю, что она этого не хочет. Я человек совершенно не склонный к мистицизму, но я знаю, что она может во все это вмешаться. Очень часто многие вещи не получаются, потому что она этого не хочет. А Елабуга к ней, живой, никакого отношения не имеет».
17 сентября 1970 года. На краю Воскресенской горки в кустах сирени стояла скамейка, вид оттуда был на Оку до ее поворота, на тарусский берег до каменоломни, на поленовский луг. В полнолуние сидим на этой скамейке и смотрим на луну – на небе и в Оке. «А знаешь, я в детстве на луну во сне вставала. Мама даже ставила у моей кровати таз с водой, чтобы я, встав, проснулась».
6 декабря 1970 года. «Смотри, я нарисовала молодых родителей. Хочешь, тебе подарю?» Это был рисунок на плохой желтой бумаге – на такой Ариадна Сергеевна писала свои переводы, – шариковой ручкой, на обороте перевода «Тайных слияний» Теофиля Готье.
5 января 1971 года. Мне приснились слова Ариадны Сергеевны: «Только в нашем сознании разные эпохи и герои разных времен могут встретиться друг с другом».
Март 1971 года. У Ариадны Сергеевны нашествие «цветаеведов», двое приехали на ограниченный срок, поэтому принимает их по очереди, но ежедневно, – и очень устает.
«Я мучаюсь сомнениями оттого, что не знаю, как же тут быть. Я боюсь ошибиться, а здесь ошибаться нельзя. Но я чувствую, что сейчас трачу свое время и силы, то есть свою жизнь, – на чужую карьеру.
