Нас не укротили - П. Карев
Ухари немедленно приступили к исполнению приказа. Стоявшие первыми с правого фланга получили точно по шести пощечин, но потом, когда ухари от успехов вошли в раж и, желая доказать начальству свою безграничную преданность, стали бить солдат до тех пор, пока на уставали руки. Это издевательство продолжалось около часа. Все солдаты обморозили себе ноги, уши, щеки и носы, стоя во время мордобития под командой «смирно». На наказанных было жутко смотреть: с разбитыми лицами, с выбитыми зубами, с рассеченными губами, измазанными кровью, они стояли, не имея права даже стереть кровь.
Когда солдаты были избиты, у кого были обнаружены книги или карты, для завершения кровавого побоища Иванов подал команду:
— По вагонам, бегом-марш! — Люди, не помня себя, бросились по местам. Около вагонов получилась давка, каждый старался скорей спрятаться в тепло, более слабые были сбиты с ног, образовалась живая лестница, по которой остальные проходили в вагоны.
По окончании посадки были внесены в вагоны пострадавшие от побоев и давки, им была оказана товарищеская помощь. Солдаты загудели, как пчелы. Каждый из нас ломал себе голову: кто мог сообщить начальству о картежной игре? Но узнать этого было невозможно. Всю ненависть и злобу готовы были обрушить на Иванова и фельдфебелей, выполнявших кровавое дело.
Макарова Григория за то, что в его отделении и у него самого было найдено несколько книг, подпрапорщик Кучеренко так избил, что после этого Григорий долго болел.
На второй день, помывшись в бане, эшелон двинулся дальше. Проехали Иркутск, Байкал, Читу и вскоре доехали до станции Манчжурия. На этой станции китайцы приносили и продавали спирт. Не видя вина с самого начали войны, некоторые с жадностью набрасывались на спирт. Спирт развязал языки и часто слышались угрозы по адресу начальства. Однако несмотря на это офицеры к нам не заглядывали. Солдаты смелели и продолжали пить и веселиться целую ночь.
Но вот наступило утро, и ровно в восемь часов горнист заиграл подъем. После подъема фельдфебелями была подана команда:
— Выходи, — стройся!
Когда батальон был построен, Иванов, так же как и на станции Иннокентьевской, вышел из вагона со своей свитой. Поздоровавшись с солдатами, Иванов приказал всем старшим вагонов выдать всех тех, кто вчера пил спирт и ругал офицеров и фельдфебелей. Старших было около сорока человек, но ни один из них на приказ командира батальона не ответил. После небольшой паузы Ивановым распоряжение было повторено. Это распоряжение тоже осталось без ответа.
Иванов сказал в третий раз. Старшие молчали. Прошло несколько минут тягостного ожидания. Иванов подошел к выстроенной отдельной группе старших вагонов и с правого фланга начал отсчитывать:
— Пятый — выходи, десятый — выходи, пятнадцатый — выходи!
Из группы старших было выделено семь человек. Иванов предложил им в последний раз назвать всех пивших спирт. Некоторые старшие молчали, а некоторые старались доказать, что у них в вагонах ни один солдат спирта не пил. После опроса сейчас же была неизвестно откуда принесена скамья и явился один фельдфебель с пучком лозы.
Стоявшему с правого фланга старшему вагона Чинякову Иванов приказал раздеться и лечь на скамью. Чиняков разделся и лег. Два подпрапорщика, взявши в руки по лозине и встав по обеим сторонам лежащего, принялись наносить ему поочередно удары по спине и бедрам. Стоявший рядом Иванов подсчитывал. На двадцатом ударе кровь струйками потекла из рассеченного тела Чинякова. Он кричал диким голосом и просил о помиловании, клялся богом и всеми святыми, что у него в вагоне спирт не пили и офицеров не ругали. Крики и просьбы его не остановили гнусного издевательства, и назначенные тридцать ударов были нанесены полностью.
Такая же участь постигла и второго унтер-офицера Емельянова. Он спокойно лег, без крика и мольбы перенес все тридцать ударов и по окончании встал, надел белье, брюки и гимнастерку на окровавленное тело и, заскрипев зубами, молча отошел от скамьи, встав на свое прежнее место. Третьим был Сидоров. Прежде чем лечь на скамью, он подошел к батальонному командиру, вытянулся в струнку и, попросив разрешения говорить, сказал:
— Ваше высокоблагородие, докладываю вам, как честный солдат русской армии, что у меня в вагоне ни одной капли спирта, не было, а также не было ни одного пьяного солдата моего отделения. Меня вы наказываете без всякой вины, это может подтвердить наш взводный командир, господин Молчанов.
Иванов, выслушав Сидорова, обратился к Молчанову. Тот подтвердил сказанное отделенным Сидоровым. И все же после этого Сидорову было приказано лечь на скамью и он также получил тридцать ударов. Одеваясь, Сидоров потерял сознание, ноги у него подкосились и он упал. Иванов и другие, стоявшие здесь, офицеры, взглянув, на него, не сказали ни слова.
Когда был избит последний унтер-офицер Евсеев, все облегченно вздохнули, думая, что ужасная экзекуция закончена. Но из строя был вызван Ивановым старший унтер-офицер Молчанов. Ему было приказано раздеться и лечь на окровавленную скамью. Молчанов разделся и лег. Иванов приказал двум подпрапорщикам взять самые тонкие и прочные лозины.
Скомандовав «смирно», Иванов обратился к выстроенному батальону:
— Семь мерзавцев получили по тридцати ударов розгами за то, что они не выдали пьяниц и хулиганов, а вот этот негодяй старался защищать одного из мерзавцев. И это называется старший унтер-офицер, взводный командир! Таким негодяям не только не должно быть места среди взводных командиров, но не должно быть места и в полку. Такие люди являются внутренними врагами отечества, а поэтому я его разжалываю в рядовые и наказываю пятьюдесятью ударами розог.
Вооруженные лозами, подпрапорщики по приказу Иванова приступили к исполнению обязанностей палачей. Тонкие и гибкие, как змеи, лозины со свистом опускались на вздрагивающее тело Молчанова. Кровь стекала на скамью и землю. А лозины с каждым ударом мелькали в воздухе все чаще и чаще. После двадцати пяти ударов Молчанов потерял сознание, руки его безжизненно повисли, тело перестало вздрагивать. Но битье продолжалось. Оно закончилось только на пятидесятом ударе.
Зверское избиение солдат на станции Иннокентьевской и унтер-офицеров в Манчжурии еще теснее сплотило весь батальон и озлобило его против офицерского состава, против подпрапорщиков и фельдфебелей.
Приехав в Харбин, в первый же день в доме терпимости был
