Стать Теодором. От ребенка войны до профессора-визионера - Теодор Шанин
Я оказался все же активистом в Объединенной Рабочей партии — Мапам. С биографией фронтовика и знаком Пальмаха на рубашке был вскоре избран секретарем иерусалимского отделения. Я оказался неплохим оратором и организатором, рос в политических рангах и в течение года стал краевым («генеральным») секретарем Молодой гвардии. Я перебрался в Тель-Авив, где продолжил работать профессионально, то есть как социальный работник, но параллельно отдавал все больше времени Молодой гвардии.
Ежедневная работа Молодой гвардии включала встречи и заседания, посвященные политике, и группы обучения вопросам социальной и экономической структуры Израиля. Мы занимались также проблематикой израильской политики, рассматривая проблемы огосударствления и/или движения страны к социализму — что было формальными задачами партии. Много времени посвящалось «национальному вопросу» как проблеме дальнейшего развития сионизма — отношениям с арабским меньшинством и с еврейской диаспорой вне Израиля. Действия Молодой гвардии постепенно распространялись на разные города Израиля, создавая общенациональную сеть. Во многих отделениях Мапам мы начали перенимать обязанности партии в целом — публичные собрания, размещение плакатов и т. д. Одним из примеров было выступление членов Молодой гвардии во время забастовки моряков, о которой говорилось выше.
Наоми
Моей первой женой стала Наоми. Рассказывать о ней легче оттого, что ее уже нет в живых. Мы познакомились в Движении — тогда это был для меня основной способ повстречать новых людей, — так как мы проводили там много времени. Наоми была яркой представительницей тех, кто родился в Израиле, то есть саброй. Высокая, красивая девушка, с длинными волосами, очень женственная в движениях. Ее родители были из тех, кто приехал из Польши строить новый еврейский мир. С социальной точки зрения они были «смешанной» парой: отец был полуграмотным рабочим, а мать — «гимназисткой». Они жили на дальнем севере Тель-Авива, там, где уже почти никто не жил, — очень близко к электростанции и морю. Наоми росла на море и плавала как рыба. Жизнь ее начиналась довольно обычно. Пошла в школу, попала в Трудовую молодежь, то есть в молодежную организацию профсоюзного движения. На заседаниях говорилось о сионизме, о рабочем народе, о справедливом будущем израильской республики. Когда Трудовая молодежь начала взрослеть и выбирать себе политические позиции, Наоми оказалась в Молодой гвардии.
Мы полюбили друг друга и начали жить вместе. Она была на два года моложе меня. Прекрасные мозги, из нее получился бы очень хороший ученый. Нам было хорошо вместе. Мы договорились с самого начала, что я буду работать два года, содержа нас обоих, а она будет учиться. Конечно, все свободное время будет отдаваться Движению. После этого периода я вернусь в университет, а она, в свою очередь, станет работать. Когда мы разошлись, она первым делом напомнила: «Что бы другого ни происходило, у нас есть договор: теперь я начну работать, чтобы ты мог закончить учебу». Но я, став в героическую позу, отказался — сам справлюсь.
В наших отношениях важнейшим элементом было то, что мы оба принадлежали к Движению. Жизнь проходила так: в течение дня я работал, она училась, а вечера мы отдавали партийным делам. Те, кто со стороны смотрел на нас с Наоми, часто завидовали нам и говорили об этом. Завидовали не нашим политическим взглядам, в которых некоторые из знакомых мало что понимали, но близости и дружбе, которых нельзя было не заметить.
От родителей Наоми получила небольшую двухкомнатную квартиру. Кроме нас двоих, к нам пришел жить как квартирант наш друг Миша Левин, с которым нас связывала партийная принадлежность. К нам часто приходили гости. Когда это происходило, один из нас принимал гостя в любой из двух комнат, а те, кто не занимался этим, уходили во вторую — работать.
Я вспоминаю, как к нам зашла погостить моя молодая кузина. У нее была типичная буржуазная семья: отец — старший бухгалтер, жена не работает, двое детей — мальчик Боря и девочка Галя. Как-то раз Галя ела с нами, и, закончив ужин, мы поговорили на всякие интеллигентские темы: про литературу, театр, то да се. После этого мы сказали ей: «Ну что ж, прощай, тебе домой надо, а нам работать». Она посмотрела большими глазами: «Полночь — что значит работать?!» — «Мы должны клеить плакаты на стены в Тель-Авиве» — что было немного нелегально, но привычно для нас. Помахав ей на прощание, мы пошли. Помню, как позже Галя — происходившая из семьи среднего класса, непривычная к политически активным людям — говорила, как она завидовала тем вечером нашей жизни и взаимопониманию между нами.
У нас с Наоми был общий взгляд на большинство вещей, которыми мы жили, но мы мало времени проводили вместе. Я возвращался с работы и шел прямо в Движение, она приходила с учебы и тоже шла в Движение, но в другое его отделение. Все в наших отношениях было необыкновенно легко — до той минуты, когда мы поссорились насмерть, не повышая голоса.
За все эти годы, когда мы были вместе, у нас не случилось ни одного скандала, что было не совсем типично для моего круга. Мы и разошлись без скандала, когда она этого захотела, оставив у меня лучшую память о себе. Думаю, это было потому, что в наших отношениях было больше дружбы, чем любви.
Я тогда ушел из дома, сказав Наоми: «Я буду ждать тебя год». Прошел год. К этому времени я уже был в Англии и написал ей, что нам надо развестись — не потому, что у меня другая подруга или есть кто-то, на ком я хочу жениться. Просто по израильским законам ты должен предстать перед раввинами, чтобы тебя развели, а для меня это звучало дико — я не хотел этого ни для себя, ни для нее. Можно было использовать мое пребывание в Англии, чтобы официально завершить нашу семейную связь без участия раввина. На это я получил письмо, в котором было сказано, что Наоми хочет опять стать моей женой. Я ей ответил, что для меня это слишком поздно. На некоторое время Наоми отказывалась дать мне развод. Я серьезно разозлился, потому что сам факт, что кто-то меня ограничивает таким манером, вывел
