Стать Теодором. От ребенка войны до профессора-визионера - Теодор Шанин

После нескольких недель стало ясно, что к министру меня не допустят. Я тогда попросил разговора с первым заместителем министра, который занимался вопросами социальной работы. Мне ответил секретарь, что тот занят. Тогда я выехал в Иерусалим, где сказал этому секретарю: «Зайди-ка к нему и скажи, что его хочет видеть солдат шестого батальона Пальмаха. Еще скажи, что я помню его заместителем командира Ифтаха — нашей северной бригады». Он ушел, вернулся весь красный и сказал, что полковник примет меня через двадцать минут, просит подождать — вот кофе, вот чай… Когда я вошел, зам. министра начал с того, что меня отчитал — зачем лезу не в свое дело. Я подождал, пока он закончит, и прочел ему лекцию об ответственности министерства перед инвалидами и о том, что, на мой взгляд, означает ситуация, сложившаяся из‑за чиновничьего попустительства.

Замминистра медленно оттаял, спросил, в каком батальоне я служил, чем занимался позже и как вышло, что в качестве профессии выбрал социальную работу. Это сняло напряжение. Наконец он сказал: «Хорошо, я сегодня же распоряжусь собрать Комитет, чтобы заново рассмотреть это решение. К сожалению, не смогу пригласить тебя на это заседание — ты рангом не вышел. Тебе сообщат о результатах». — «Спасибо». — «Спасибо».

Я, окрыленный, поехал обратно в Тель-Авив. Вернулся к британскому эксперту, рассказал ему, что у меня хорошие новости. Тот меня поздравил, похвалил за нахальство — за то, что поехал спорить с министром вместо того, чтобы принять приказ по чиновничьей линии. Он также сказал мне: «Теперь я понимаю, почему сегодня утром звонили из министерства, сказать, что собирают заново Комитет по созданию Центра реабилитации и меня приглашают на заседание». Я отреагировал: «Прекрасно. Будет там хоть один знающий дело человек».

На следующей неделе британский эксперт позвонил мне и попросил спешно зайти. Встретив, сказал: «У меня плохие новости. Только что отозвали заседание Комитета, не назначив новой даты». Вскоре он уехал обратно в Англию, а я написал в министерство, что в данных условиях отказываюсь от предложенного поста, но ухожу также с позиции директора центра в Петах-Тикве, — уж очень допекло все это. Меня никто не удерживал, и я этому не удивился.

Мне был 31 год, я пережил аресты, войны и прочее, министров не боялся, но оставался, по-видимому, еще очень наивным. Я даже не подумал, что причиной упрямства чиновничьего аппарата может быть не глупость, а коррупция. Выделенные деньги могли показаться кому-то лакомым куском. В то время в молодом, полном надежд Израиле мне это казалось невозможным. Теперь, оглядываясь назад, я удивляюсь самому себе — что эта мысль даже не пришла мне в голову.

Я оказался безработным и, возможно, с «волчьим билетом», так как того, что я сделал, министерства не прощают. Встал вопрос о том, что делать дальше. Я вспомнил, что за полгода до этой катавасии ко мне пришло письмо из Бирмингема о том, что они слышали обо мне от Дойчера и предлагают подать прошение на стипендию для докторской работы в их Центре по изучению России и Восточной Европы (CREES). Я ответил тогда, что очень ценю их предложение и страшно благодарен Дойчеру (ему я написал об этом отдельно), но мне надо начинать новую важную работу в Израиле и в этих условиях не могу ехать учиться.

Теперь я написал в Бирмингем письмо, чтобы сказать, что понимаю, что, конечно, предлагавшаяся мне стипендия давно ушла, но что, если в следующем году она появится снова, я буду благодарен, если меня рассмотрят как кандидата на ее получение. Затем пришла телеграмма (мы тогда еще пользовались этим допотопным способом общения), что одна из стипендий не была принята в последнюю минуту избранным на нее кандидатом. Если я вышлю телеграммой нужные данные, то мою кандидатуру еще могут успеть рассмотреть. Я сделал это и телеграммой же получил приглашение немедленно выехать в Бирмингем, где меня ждет стипендия. Так я попал во второй раз в Англию, но теперь в новый для меня ее академический мир.

Шуля

Ко времени моего выезда в Великобританию появилась дополнительная личная проблема. В Петах-Тикве я уже второй год работал в одной комнате с Шулей — нашим социальным работником. Она пришла к нам из религиозных кругов и потому казалась очень отстраненной, особенно как женщина. Шуля была блистательным профессионалом, и на этой основе мы быстро подружились. Однажды я зло цапался по телефону с каким-то чиновником, защищая нашего клиента. Я прочел своему собеседнику резким голосом лекцию о нуждах инвалидов, способах решения их вопросов и неадекватности чиновничьих структур в этом деле — и вдруг почувствовал пристальный взгляд Шули: она прекратила работу и прислушивалась. Закончив разнос этого дурака, я повернулся к ней: «Ты что?» На это она ответила: «Знаешь, Теодор, из тебя получился бы прекрасный религиозный еврей». Моей первой реакцией была самозащита от вмешательства в мои личные дела, и я отрезал: «Мне не нужна вешалка, чтобы вешать на нее мою нравственность!» Увидев, как она покраснела и как слезы выступили у нее на глазах, я оторопел. Потом пришел в себя и извинился за ослиную грубость. Позже я понял, что собственными манерой и языком Шуля объяснилась мне в любви.

С того времени эти отношения становились для меня все важнее, и, когда я исчез, уехав на учебу в Англию, это усилилось. Мы полюбили друг друга благодаря письмам. Бывает и так.

11. Молодая гвардия

Партия и ее гвардия

В 1949 году я вернулся с фронта с ясным решением, что с моей общественно-политической деятельностью покончено. Я свое сделал, лично участвуя в достижении главной цели сионизма — создании еврейского государства. Прекрасно! Теперь пусть другие, которым нравится политика, занимаются ею. А я пойду учиться. Исполнить это оказалось не так-то просто.

Бедняцкие районы Иерусалима, открывшиеся мне как часть обучения социальной работе, меня удивили, а далее обозлили — в Стране обетованной такого быть не должно. Меня все более потрясала разница между страной, выдуманной мной ранее и увиденной теперь. Читаемое мною в рамках обучения ставило также под вопрос многие из прежде самоочевидных истин. Разгон Пальмаха остался для меня малопонятным, но было чувство, что нас несправедливо обидели. Мы ведь делали то, что надо, не требуя ничего взамен, а то, что произошло далее, выглядело как неуважение к фронтовикам. Я был сионистом, Израиль был создан — но странным образом этого оказывалось недостаточно. Что-то важное оставалось упущенным или недоделанным. Надо было