Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Разрыв фактически уже состоялся. С Пильняком отношения были неопределенные. Тон его последних произведений был Иванову чужд: публицистический, почти пропагандистский, при сохранении хаотического стиля «смещения плоскостей». Хотя с 1923 г. их уже окончательно стали ставить рядом, не видя различий между ними. Еще более возмутило бы его, узнай он, что некогда родные «Серапионы» делали то же самое. Но уже, как с чужим: «Все же у меня хватает еще злости, чтобы наплевать на проклятую размазню Пильняковщины и Ивановщины. И ведь оба кондовые таланты». Так писал Каверин Лунцу 14 декабря 1923 г. И если Иванов не читал это письмо, то мог и догадываться. Ибо и переписка, и встречи его с петроградцами прекратились, за исключением того же Федина, «брата» по «восточной» фракции «Серапионов». Ведь именно он, Федин, по свидетельству Е. Полонской, «привел его (Вс. Иванова. – В. Я.) к нам». Интересно, что Федин был единственным из «братства», кто писал не только рассказы, но и роман и в итоге дописал его. Точнее, их – измучившие его «Города и годы».
Роман свой, достойный наследник рассказов, особенно «Анны Тимофеевны» – рассказа-плача по женщине, жившей только душой, – Федин должен был назвать или «Города и души», или «Мари Урбах», по имени главной героини, вокруг которой разворачивается действие, а главное, страсти человеческие. Юной Мари нужны сильные люди и большие чувства. Но маркграф Мюлен-Шенау оказывается типичным прусским воякой, а потом, на волне разоблачения войны и ее заправил, появляется Андрей Старцев, олицетворяющий все, что войне противоположно: революцию и любовь. Много тут значил и автобиографизм, впечатления о жизни в Германии и от обороны Петрограда от Юденича. Роман Толстого «Хождение по мукам» Иванов мог прочитать и раньше, еще в 1922 г. Но и здесь, в произведении человека более старшего, литературно опытного, с богатым жизненным и культурным багажом поражало выдвижение на первый план частной судьбы нескольких героев – сестер Булавиных и одного заводского инженера. А точнее, по большому счету только одной сестры – Даши, которой мучительно больно жить в страшном Петербурге и которая находит свое личное и душевное счастье и покой в инженере Телегине. Опять та же душевность, муки души, попавшей в тиски истории – Первой мировой войны и русской революции. И все это с точки зрения Даши, которой писатель дает все права на истинность мыслей, чувств, поступков. На двоих с Телегиным они действительно испытывают немало.
В идейном обосновании своего отъезда и своего романа тоже – письме Н. Чайковскому – Толстой употребляет заветные слова, ставшие заглавием романа: «Я представляю из себя натуральный тип русского эмигранта, т. е. человека, проделавшего весь скорбный путь хождения по мукам». И этот «тип» теперь, в апреле 1922 г., решительно настроен вернуться на родину, ибо намерен «делать все», чтобы извлечь из революции доброе и справедливое, ради «укрепления нашей великодержавности».
А ведь за полгода до окончания романа, в ноябре 1920 г., он отвечал на газетную анкету: «Сила большевиков была в том, что самые высокие идеи они приложили к самым низшим инстинктам человека. Например: во имя мировой справедливости: ненавидь, убивай, грабь, насилуй…» Однако в романе, начатом летом 1919 г., таких гневныхпассажей на удивление мало, практически нет. Наоборот, издавая в 1922 г. «Хождение по мукам» в Берлине, Толстой смягчил антибольшевистские места. Не говоря уже о советских изданиях начиная с 1925 г., когда задумал расширить роман до эпопеи, превратив изначальный текст в ее первую часть под названием «Сестры». Так постепенно сошли на нет и остатки крамолы, те, что еще оставались (получилось «остатки, которые еще оставались»). Ибо важнее войны и политики для Толстого были мир и налаженный быт. Чуковский писал о романе: «Упорно противополагает Толстой это любовно-семейное счастье вселенскому горю (…). Он тысячу раз повторяет, что эти двое счастливы, несмотря ни на что». И еще потому, что они ведь в России, а ее в эмиграции Толстой полюбил еще сильнее.
Этот толстовский патриотизм и почувствовал Иванов. И не скрыл в своих ответных письмах писателю 1922 г. «Хождение по мукам» ему не понравилось: «Словно – грубо – перевод с немецкого». Тем не менее Толстой продолжал для него ассоциироваться с романом, который Иванов и начал писать почти «под» Толстого. Свой новый роман «Северосталь», о работе над которым он красочно сообщал Толстому, Иванов возненавидел, вплоть до уничтожения рукописи. Ибо не предусматривал человека, его душу и муки, а только вещи – «вращение вещей» – «Северосталь». Думал, что напишет его легко и быстро, к февралю следующего 1923 г., да и план уже был готов: «петербургская фантастика сталелитейного завода», и вокруг «неподвижных» и «прямых» людей «будут вращаться вещи». Все ясно, как день! На смену производства орудий и пулеметов для войны идет «выработка тракторов», «пошли фабрики и машины» – что тут много думать, за три месяца (письмо Толстому написано 8 декабря 1922 г.) он напишет и всем «продемонстрирует свои новые ботинки».
Но вместо «заводского» романа в 1923 г. появились «экзотический» рассказ «Долг» и «крымский» «Заповедник». И только в 1924 г. дойдет дело до романа, точнее, лишь «отрывка»: «Из романа “Северосталь”» – так озаглавлена публикация в «Красной нови». Скорее всего, в нем Иванова сбил с толку он, постсерапионовский друг, автор «Голого года», земляк по вожделенной Москве. На что «Голый год» и «Третья столица» были широкими по географии, истории, моноголюдности, но новый роман Пильняка «Машины и волки» превзошел и их. В собственном, авторском пересказе в нем было «О коломенских землях, о волчьей сыти и машинах, о черном хлебе, о Рязани-яблоке, о России, Расее, Руси, Москве и революции, о людях, коммунистах и знахарях… и многом прочем». И потому это не просто роман, а «статистика», энциклопедия того, что творилось в подмосковной провинции после революции и во время нэпа. В грядущей советской России, где будут не просто заводы, промышленность, а, например, химический завод, который будет производить порошки, и «человечество освободится от сна», чтобы работать круглосуточно. Через два года Иванов использует этот фантастический образ в авантюрно-фантасмагорическом романе «Иприт», написанном совместно
