Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Но до «Тайного тайных» – мировоззрения и книги – должны были пройти еще три года, а найденная в «Возвращении Будды» тема пути, долгих поисков, с приключениями и перипетиями, будет буквально профанирована в «Чудесных похождениях портного Фокина» и в «Иприте». В пору написания этих повестей Иванову будет важно не «что» искать, а «как», его увлечет процесс, технология сюжета, а не смысла. Это будет очередной уклон. После «метельной» физиологичности Пильняка и «классической фантастичности» Толстого – усложнения и упрощения манеры повествования и смысла – придет Шкловский, еще один «серапион», фанатик и теоретик сюжета, любитель парадоксов и скандалов, «западник» и «розановец» одновременно. И только где-то на втором плане, но вечно близкий и актуальный для Иванова, останется Горький. Такой простой, «бытовик» и «босяк» по фактуре и содержанию, но не простой по своим культурным делам, приоритетам и устремлениям, отношению к красным и белым, оппонент Ленина и враг Зиновьева. В эмиграции оставшийся недоэмигрантом, он выглядел настоящим Буддой, человеком-загадкой с «двумя душами», как все глубоко русские. Первая – «красная», пролетарская, классовая, чекистская, беспощадная к врагам народа; вторая – «белая», дореволюционная, для которой существует только человек в его отношениях к себе и миру, в его мыслях, чувствах, ценностях. При этом неважно, живет ли этот русский интеллигент-писатель за границей или в России. Он может быть «белым» в России и «красным» за границей, но обе его души отныне будут жить в нем, пока жив советский строй.
Иванов впервые почувствовал у себя эти две души, когда написал «Возвращение Будды». Поторопившись сообщить Горькому в письме, что написанное ранее «ерунда», а эту повесть он написал «новым методом». Шел январь 1923 г. Всего лишь. До настоящего «нового метода», «тайного тайных», надо было написать еще солидную порцию «экзотической» «ерунды».
Часть третья
Москва
Глава 7
На перекрестке влияний. «Чудесные похождения»
«Брат» или не «брат»? Пока без романа
А душа у Иванова была тогда открытая, просторная, вся на виду. Как «киргизская» степь. Лучше, шире всего она открывалась в письмах, где его перо гуляло вольно, как степной ветер, пряности которому придавали острые шутки – издержки его открытого нрава. Ибо порой они были весьма на грани. Но общий тон нелицемерной веселости все искупал. Вспомним его письма Урманову и Толстому 1921–1922 гг.: «Кондрашка! Помни, будем жить по-человечески» (28 декабря 1921 г.); «А Ванька Ерошин почему мне ни слова не пишет? Вот стерва!» (5 июня 1922 г.); «Думаю я в январе на Кавказ или в Крым сгонять» (8 декабря 1922 г., Толстому).
А это уже была не шутка. В апреле 1923 г. Иванов уже был в Крыму, где твердо решил пробыть все лето, а в итоге прихватил почти всю осень, приехав в Москву только в ноябре. Да, в Москву, к которой его уже тянуло больше, чем в «серапионовский» Питер. Так что состоявшийся к концу осени окончательный переезд в новую старую столицу был знаковым. Он предполагал разрыв с «Серапионами», с которыми и близок-то особо не был, и начало нового периода своей жизни. И там как раз душа должна была играть главную роль, а не «партизанский» сказ и «орнаментальные» метафоры его слишком уж, как на показ, сибирской прозы. Сначала «Серапионам» эта экзотичность даже нравилась, а затем начала раздражать. Так что через год-полтора наиболее радикальное их крыло – «западники» – начало выражать недовольство. Тогда-то, в конце 1922 г., Лунц и написал уже известные нам слова о чуждости Иванова «Серапионам», о том, что он им совсем «не брат». Тогда еще у него теплилась надежда: виновата проклятая «публицистика» (т. е. лит. критика), которая «вскружила ему голову», месяц он не был на собраниях, но потом все же «опомнился и теперь снова полон, к общему восторгу, самого пышного Серапионовского патриотизма». Лунц даже просит Горького повлиять на Иванова, зная, что творческие силы Иванова необъятны.
Но к лету 1923 г. последние надежды развеялись. Статью «О родных братьях» Лунц завершает целой главкой недоброжелательной характеристики творчества брата Алеута: «Хуже всех пишет Всеволод Иванов». Он «плохой писатель», и за два года «испортился окончательно» – словарь, некогда «богатейший» и образный, целый «великолепный аппарат», его «погубили». И совсем уж нелестно: «Иванов – чудесный образчик русской корявой некультурности, русской тупой ненависти к всякой культуре», его «писания в литературном смысле безграмотны». Но и этого слишком культурному Лунцу мало. «Стихийность» Иванова, поначалу увлекательная, «приедается, ее надо вводить в рамки, работать над ней, организовывать. А этого Иванов не захотел сделать». В литературе, оказывается, все решает съедобность, произведения же Иванова – «пересоленные пироги», ибо «запахи, цвета, ветры, образы, пейзажи, разговоры» у него слишком «жирные». В отсутствие движения «все смешивается в одно жирное месиво, слегка приправленное общественностью». Через пять лет подобное «гастрономическое» сравнение использует рьяный «напостовец» и «литературный “левак”» А. Курс, назвавший роман «Два мира» писателя Зазубрина «кровяной колбасой». Потому и совсем не «братскую» критику Лунцем Иванова можно назвать вульгарной и вряд ли культурной, если главным критерием становится наличие / отсутствие фабулы и сюжета. В конце статьи глава «Серапионов» дает издевательскую схему «любого его (Иванова. – В. Я.) романа». В сибирской деревне при белых «разбой, порнография, разговоры о Боге и Ленине. Все женщины изнасилованы, все красные убиты, все запахи и цвета перечислены – больше делать нечего». Чтобы как-то «кончить рассказ», «он пускает красных, которые убивают всех героев… Deus ex machine. Просто и удобно (…). Вот и вся схема. Никакой изобретательности». И наконец, в ноябре 1923 г., когда Иванов вернулся в Москву, а не в Петроград, и, кроме Федина, он ни с кем не переписывался, Лунц пишет тому же Федину – случайно ли ему? «То, что Иванов откололся, меня радует, это хитрая и недобрая бестия…» (29 ноября 1923 г.). Будто знал, что ему, Федину, Иванов пишет свои неподражаемые, всегда нараспашку, письма.
Одно из первых своих «крымских» писем Иванов адресует именно ему, называя Федина «Дорогой дружище» и больше говоря о литературе, чем о море и Ялте. Потому что важнее Иванову не красоты Крыма (больше недостатков: «вино паршивое и дорогое», «жуликов тьма» и т. д.), даже не собственные лит. дела (написан рассказ «Заповедник», решается судьба рассказа «Долг»), а изоляция, возможность побыть одному, собраться с мыслями. Тем более что был с семьей, включая новорожденную дочь Дельфину. Здесь и отрыв от «Серапионов» выглядел реальнее и необходимее для его души, предчувствовавшей перемены. Отсюда и такие ироничные, до язвительности, приветы собратьям: «Черноглазой Полонской, / трубке Тихонова, / величавой зрелости Каверина, / Никитину, которому я забыл отдать сто миллионов… / сладострастному павиану Зощенко». И еще другу-врагу Лунцу – в этом
