Родион Нахапетов - Влюбленный

За спиной Керкоряна стоял целый ряд «Оскаров». Я указал на это золото:

— Вы столько сделали!

— Это студия. Я тут совершенно ни при чем. Признаться, я особенно‑то и не лезу в творческие вопросы.

Это прозвучало искренне.

— Меня больше интересует, — продолжал Керкорян, улыбаясь, — как бы повыгоднее эту студию продать. И купить солидную авиакомпанию.

— Не слабо, — шепнул я Наташе.

— Вы говорите по — армянски? — спросил Керкорян.

— Нет, не говорю. Отец был армянин, но я рос с мамой, она украинка.

— Ах вот как! — сказал Керкорян.

Мы с Наташей коснулись последних фильмов МГМ. Керкорян не поддержал разговор. Тогда мы стали говорить об уникальной музыкальной фильмотеке МГМ — лучшей в мире. Тоже никакой реакции.

— Вы приехали в гости или по работе? — неожиданно спросил Керкорян.

— У меня есть несколько синопсисов, — сказал я.

Керкорян улыбнулся:

— Понятно. Что ж, желаю удачи!

И протянул на прощанье руку.

Мы ушли. До сих пор не могу понять, зачем ему нужна была эта пустая встреча. Любезность? В Голливуде — любезность? Трудно поверить. Может, армянская кровь? Да, но этих армян в Калифорнии как песчинок на пляже. Что же тогда?

…Другой пример, другая встреча. Герберт Росс. Известный кинорежиссер. Вспомнили общих знакомых из Сан- Франциско, поделились своими впечатлениями о русском балете, конечно, не обошли Барышникова, с которым Росс работал на фильме «Белые ночи». Тон разговора был уважительный, на равных. Росс спросил, какие фильмы мне нравятся, каких режиссеров почитаю. К слову заметил, что европейским фильмам в Америке не везет, но есть любители, которым надоели голливудские стандарты и приевшиеся формулы, они хотят искусства.

— Родион — заслуженный человек в России, — вставила Наташа, протягивая Россу мой буклет.

— Хорошо! — сказал Росс, перелистывая страницу за страницей. — О! — неожиданно воскликнул он. — Я вспомнил!

Росс оторвал взгляд от фотографий и с любопытством взглянул на меня:

— «Раба любви»! Да — да, я видел этот фильм.

Когда мы прощались, Росс слегка задержал мою руку в своей и сказал:

— Надеюсь, вас ждет успех!

Как мне хотелось в это верить!

Наташа поблагодарила Росса за встречу.

Когда мне понадобилась рекомендация в иммиграционную службу, чтобы продлить пребывание в США, Герберт Росс не задержал с письмом ни минуты.

…Новое знакомство. Популярный в Лос — Анджелесе художник Юроз. На одной из вечеринок мы оказались с ним за одним столом. Он пять лет назад эмигрировал из Армении. Услышав, что я прибыл из Москвы, он шепнул своей подруге Дэби, что я сотрудник КГБ и подослан, чтобы следить за ним. Он даже пересел от меня подальше.

Наташа представила меня как знаменитого в Союзе кинодеятеля.

— Его фильмы в России даже дети знают!

Юроз не выдержал.

— Интересно, — язвительно протянул он. — Какие же это фильмы?

Наташа бойко перечислила. Как только Юроз услышал название «Не стреляйте в белых лебедей», его лицо преобразилось.

— Это вы сделали «Лебедей»?

Я кивнул. Юроз облегченно вздохнул и дружелюбно протянул мне руку:

— Меня зовут Юроз. Юрий Геворкян. А вас как?

— Нахапетов. Родион.

— Наапетов? — не произнося буквы «х», переспросил Юроз и повернулся к Дэби с улыбкой: — Он тоже армянин. Представляешь, это режиссер моего любимого фильма.

— О, да?

…Новое знакомство. Некий Анатолий Давыдов. Лет десять назад, будучи советским тележурналистом (возможно, и сотрудником КГБ), он в первой же зарубежной командировке вырвался на волю.

Он написал сценарий документального фильма о русских эмигрантах и сам собирался его поставить. На роль ведущего он пригласил Олега Видова. Но что‑то у них там не заладилось.

— Не вышло у Видова меня сбросить, — сказал Давыдов.

И предложил роль ведущего мне. В фильме намечались интервью с Нуреевым, Солженицыным, Ростроповичем. Предполагалась поездка в Париж. Все это показалось мне заманчивым, и я согласился.

Тем временем работа над сценарием о путешествии богатого американца в Россию завершилась. Мы назвали его «Небольшой дождик в четверг».

Появился первый в моей жизни агент — Уордлоу. От «Дождика» он пришел в полный восторг. И заявил, что продаст этот «глубокий и трогательный сценарий» в течение двухтрех недель.

Мне нравятся люди, предсказывающие что‑то хорошее. Понравился и Уордлоу. А тут еще Рон предложил сотрудничество, уже без Дженнифер.

— Давайте вместе напишем сценарий. В стиле Хичкока, — сказал он.

Ну что ж, подумал я, кончился застой, начинается дело. Рон хороший сценарист и Хичкок — надежный капитан!

Это было лето 1989–го.

Вот уже полгода я не видел Анютку и Машу. Мучимый совестью, я думал о них постоянно. Разумеется, дети не знали, что назревает крутой перелом в их жизни. Но я‑то знал…

Они прилетели вместе с Верой. Никогда раньше я не испытывал такого смятения чувств. Безмерная нежность и теплота к детям переплетались со стыдом. Формально — спокойные отношения с Верой каждую минуту готовы были взорваться всей накипевшей и жестокой правдой.

Мы устроились в мотеле на улице Фэйерфакс.

Между мной и Верой с первой же минуты пролегла холодная тень, которую Вера старалась не замечать. Я был вежлив с нею, но держал дистанцию, не оставляя сомнений, что у меня теперь другая жизнь. Ситуация позорная, низкая — с какой стороны ни посмотри. Мне было жаль Наташу, вынужденную терпеть мою раздвоенность, жаль было и Веру, прилетевшую к охладевшему мужу, но более всего жаль девочек.

Как им сказать, как выразить все то, что я чувствовал? Отрубить — и кончено? Много раз я мысленно говорил девочкам: «Анютка, Машуленька… Мы с мамой больше не любим друг друга и решили расстаться». «А как же мы?.. — непременно раздавалось в ответ. — Ты нас тоже бросаешь?»

…Я рос, не задаваясь вопросом, почему мама одинока. По легенде, внушаемой мне с детства, отец геройски погиб. Но с годами до меня дошло другое: отец не только жив, но и имеет другую семью.

Как это произошло?

Во время войны мама, беременная мной, находилась в немецком концлагере. Отец, не дождавшись ее освобождения, женился на другой женщине. Когда мама вернулась, отец, увиливая от алиментов, потерялся где‑то в Татарии. Мы никогда всерьез не говорили об отце: мама, по — видимому, не хотела говорить о нем плохо, я же не хотел слышать о нем хорошее. Туберкулез мамы, вечные скитания по чужим углам, наше с ней нищенство — вот что определило мое отношение к отцу. И не важно, был ли он хороший инженер, любил ли собак, писал ли стихи.