Из Курска в Рим. Воспоминания - Виктор Иванович Барятинский
В Николаеве в числе моих сослуживцев были: Григорий Иванович Бутаков, состоящий тогда начальником штаба при адмирале Панфилове; Сенявин, служивший почти всё время осады на Малаховом кургане[536]; барон Крюднер, более чем когда—либо углубленный в истолкование Апокалипсиса. Они все бывали у нас, кроме того, нас часто посещал Исаков[537], который тогда был, сколько помню, в чине полковника и состоял начальником штаба при командующем гарнизоном в Николаеве. С ним были: жена его, рожденная Лопухина и двое детей малолетних, необыкновенно красивые — старшая дочь (впоследствии княгиня Васильчикова[538]) и сын[539].
Жил еще в Николаеве служивший до войны на моей яхте штурманский офицер Плонский, коему в Синопском сражении[540] оторвало ногу выше колена, и который часто бывал у нас. Он женился в течении зимы на молодой николаевской девице и был назначен городничим в гор. Царев[541] на Волге, где случилось с ним драматическое приключение[542].
Мы еще познакомились с разными лицами, живущими в эту зиму в Николаеве.
Однажды вечером доложили мне, что пришел ко мне командир одной из дружин, стоящих в Николаеве. Я велел его принять. Это был старик с седой бородою, очень почтенной наружности и в костюме ополченца. Он назвал себя. Фамилия его принадлежала одному из самых старинных русских дворянских родов. Он мне объявил, что желает видеть меня наедине. Я его пригласил в свой кабинет.
В большом смущении он начал мне рассказывать, что с ним случилось несчастье и, хотя он не имел удовольствия быть со мною знакомым, но решился прийти ко мне. Дело шло о спасении его чести. В молодости он предавался с увлечением игре в карты, но уже много лет по выходе в отставку, живя в деревне, он успел отделаться от этой страсти. Но в последнее время, находясь в Николаеве, в обществе военных и имея много праздного времени, он мало помалу возвратился к прежней своей наклонности, и в настоящее время находился под гнетом ужасных обстоятельств: он проиграл много денег и не был в состоянии уплатить свой долг; сохранение же чести было главным для него условием в жизни. Он сознался, наконец, что цифра его долга простиралась до 1500 рублей, которые он решился выпросить у меня и которые он обещал мне возвратить сполна.
Я поверил его обещанию и дал ему эту сумму. Он был очень тронут и не знал, как меня благодарить, присовокупив, что в случае, если внезапною смертью он будет лишен возможности возвратить сам занятые деньги, то, при предъявлении его расписки, этот долг будет непременно уплачен его сыновьями, служащими (кажется) в Кавалергардском полку. Потом он говорил сокрушенным тоном, что надеется что я не буду его презирать и, что он был бы весьма счастлив, если я это докажу посещением его на квартире, которую он мне указал. Вообще, он показался мне человеком благородных правил и заслуживающим сочувствия и уважения. Невольно, при виде его, представлялись моему воображению образы дворян русских прежних поколений, в особенности славной эпохи 12—го года, когда во всех концах Империи, в тяжелые для нее времена, все, от молодых до старых, единодушно и с полным самоотречением жертвовали собой и своим благосостоянием для блага Отечества...
Спустя несколько дней после его визита, имея свободное время, я зашел на его квартиру и позвонил ему у подъезда. Никто не появился и я заметил, что дверь была не заперта; только что я ее открыл, я услыхал что—то вроде пения монотонного, в значении коего я не мог дать себе отчета. Но, прислушиваясь более внимательно, мне показалось, что это было чтение нараспев. Я поднялся по двум или трем ступеням и тихонько отворил следующую дверь. Посреди комнаты, на возвышении, лежал гроб открытый, и я узнал в лице покойника в нем простертого, старика, командира дружины, того самого, который был у меня вечером, так недавно.
Кроме дьячка, читающего над ним заупокойные молитвы, никого в комнате не было. Картина была печальная и я ушел с чувством удручающей грусти. Умер же он от, свирепствовавшего в эти дни особенно сильно, тифа[543].
Но в это время велись оживленно переговоры в Париже об условиях мира и при этих обстоятельствах императрица Евгения родила сына, наследника французского престола[544]. Это было для Франции и династии Бонапартов событие весьма важное, так как оно обеспечивало, казалось, упрочение на многие годы.
Представителем России на конференциях был граф Алексей Федорович Орлов[545]; при нем был барон Брунов и много других дипломатов.
Наконец, дошло до нас в Николаеве радостное известие о заключении мира[546]. Когда мы об этом узнали, я и жена пришли в такой восторг, что принялись прыгать через стулья и всю мебель в комнатах, предвидя близкое осуществление всех задуманных нами в течении зимы планов. Легко мне было после войны, в которой я принимал участие с самого начала почти до конца, получить продолжительный отпуск, и мы намеревались устроив свидание с родными, отправиться за границу путешествовать. Рим нас обоих привлекал и мы мечтали о проведении там зимы.
В начале мая отпуск был получен и мы поехали в Москву, где встретились с своими родными и братом Александром.
Вскоре я с женой и матушкой отправились в двух каретах по Московско—Варшавскому шоссе в Варшаву, Бреславль[547], а оттуда в Дрезден. С нами были Федор Крикунов и Александр Кудрявцев. Из Дрездена мы следовали до Карлсбада[548], где пили воды. Туда приехал с женою и детьми Аполлинарий Петрович Бутенев[549], только что назначенный посланником в Константинополь.
В Карлсбаде, между прочим, был лорд Гранвилт, готовившийся ехать в Москву для занятия поста экстраординарного посла при коронации Александра II.
Впоследствии удалось нам исполнить всю нашу программу — ездили еще в Баден и на Рейн, потом в Париж. Собирались мы оттуда ехать в Испанию, которую я хотел показать жене, но во время пребывания нашего в Париже обнаружились
