Дмитрий Балашов. На плахе - Николай Михайлович Коняев

В общем, в аспирантуру я поступил в пятьдесят пятом, а Дмитрий Михайлович, я точно не помню… примерно двумя годами позже (в 1957 г. – А.Г.). Оба мы учились в Пушкинском доме. Это, надо сказать, крупный научный центр, кузница кадров, где работало до двухсот человек, и там было много молодежи, которая слушала лекции и занимались практическими занятиями под руководством крупнейших ученых. Это и Дмитрий Сергеевич Лихачев, и Михаил Павлович Алексеев, академик, и член-корреспондент Базанов Василий Григорьевич, и профессор пушкинист Борис Соломонович Мейлох, и многие, и многие другие. То есть, было, у кого поучиться, набраться сил. И мы… набирались.

Но надо сказать, что поведение и внешний образ, одежда Дмитрия Михайловича были таковы, что он привлекал далеко не всех. У него была русская белая рубашка с вышивкой, русские порты, сапоги… Он препоясывался цветным поясом… к этому еще надо добавить его прическу русского мужичка. То есть, вид у него был вполне народный, фольклорный. И это принимали далеко не все… особенно партийные товарищи. А в Пушкинском доме было много партийных людей! Но вот один партийный человек, от которого зависел прием Дмитрия Михайловича на работу (это был ученый секретарь В. П. Вильчинский) невзлюбил Дмитрия Михайловича именно за эту одежду, за его манеру говорить, выражать свои мысли. А он выражал свои мысли резко, безоговорочно, и всегда защищал сугубо русскую точку зрения. Это в советском государстве было не принято. Ну… позволялась некоторая русскость, но до определенной степени.

И поэтому Дмитрий Михайлович в этих партийных кругах получил репутацию неподходящего человека. Когда встал вопрос о зачислении Дмитрия Михайловича в научные сотрудники сектора фольклора (в 1960-м, после окончания аспирантуры. – А.Г.), – а он был готов к этому и был вполне достоин, – знания у него были огромные, но он не подошел Вильчинскому. Тот сказал: «Вы, наверное, сектант». Балашов оправдывался: какой, мол, он сектант, что он ходит в русской одежде? Но – партийное бюро, профком не позволяют и т. д. Короче, ему было отказано.

И вот он в шестидесятом году поехал в Петрозаводск в институт языка, литературы и фольклора Карельской Академии наук, чтобы работать в этом учреждении младшим научным сотрудником, продолжать свою работу по собиранию песен, сказок, былин и всякого другого фольклорного материала, которого в Карелии всегда было много. Ведь там жили древние новгородцы, которых расселили Иван Третий и Иван Четвертый. Они сохранились на Севере: красивые люди высокого роста, – новгородская стать. Между прочим, в русских одеждах, женщины в сарафанах, мужички в рубахах навыпуск, в сапогах, в папахах или картузах, женщины в кокошниках. Прямо по улице ходили, на Печоре, на Цильме (это Коми АССР), но также и в Карелии. В тех местах еще бытовало старообрядческое население, которое не признавало ни православия, ни Советы.

Некоторые из них имели свою церковь на домах. То есть, в избах были устроены целые иконостасы, красивейшие… Были наставники, – это вроде попов, – старообрядческие. Очень было много беспоповцев. Ну, были и скрытники, это особый сорт старообрядческих людей, которые занимались книгами, писали книги даже в это время. И я с ними был близко знаком. Но это потом…

Жизнь связала нас с Дмитрием Михайловичем – книгами, книжниками, старообрядцами… – весьма тесно. Я был также учеником Владимира Ивановича Малышева, собирателя древнерусских книг. Именно он организовал в Пушкинском доме древлехранилище, которое сейчас носит его имя. Это он подвигнул меня на Севере, там, где существовало старообрядческое население (сейчас его все меньше и меньше…) собирать древние рукописи. Но нельзя было одновременно собирать и фольклор, и старопечатные книги, и рукописи – неподъемная работа. Нужна была бы многолюдная экспедиция, а денег на такие экспедиции не было. И все же с пятьдесят седьмого года по шестьдесят третий я ездил регулярно, потом – реже… потому, что занялся проблемами литературоведения и отошел в научных интересах от Владимира Ивановича Малышева, больше примкнул к Дмитрию Сергеевичу Лихачеву.

И вот в 1960-м году я пригласил в экспедицию на Печору Дмитрия Михайловича Балашова. Мы ездили по деревням Средней Печоры. Были даже найдены старообрядческие скиты в лесах. В лесах жили русские старообрядцы, которых гоняла местная милиция… Но, тем не менее, они уходили еще дальше, в глубину, за сотни километров… и продолжали молиться. Главный криминал, который им предъявлялся: зачем они молятся? Зачем они читают запрещенные книги? Запрещенная книга – десять лет тюрьмы. То есть, если милиционер находил Библию или же святоотеческие писания, писанные соком ягод или старинными чернилами, гусиным пером, на пергаментных листах, переплетенных в кожу, милиционер приходил в ярость, арестовывал владельца этих книг.

Я помню, как Дмитрий Михайлович уговорил одну старушку, Марию Михайловну, подарить нам рукопись духовных стихов и поучений святых отцов. Потому что рукописи нельзя было продавать. Одни книги были старые – шестнадцатого века, пятнадцатого. Другие были молодые, девятнадцатого или даже двадцатого века, переписанные только что. То есть, там эта письменная традиция старообрядческая, святоотеческая, византийская никогда не умирала. И вот мы ходили по этим людям, разговаривали, так как оба мы владели древнерусским языком. Я собирал всех жителей деревни: «Ну, вот у кого есть еще такие книги? Пожалуйста, несите их ко мне». И так собирали рукописи… – продавать книгу было грешно. То есть, надо было уговаривать и Дмитрий Михайлович уговаривал.

На севере очень много красивых людей, хорошо одетых по-древнерусски. Многие одевались в белое, – по-древнерусски, то есть. Белый наряд в виде рубахи. И вот идет такая женщина красоты необыкновенной, краски никакой. Ну, как на нее не посмотреть. И Дмитрий Михайлович смотрел и восторгался. Он только смотрел… смотрел и замечал красивых девушек и женщин. Это была одна из тем нашего разговора. Вот так шло наше путешествие.

Мы собрали до шестидесяти древнерусских книг. Это был успех. Потому что попробуйте собрать пять или десять древнерусских книг, скажем, в Петербурге. Только у собирателей, за большие деньги. Старообрядцы, правда, у нас есть в Рыбацком, но они никого к себе не подпустят. А там, на Севере, мы, используя древнерусский язык, на котором мы с Балашовым говорили, входили в контакт с населением.

Я помню, что в одной из деревень я читал «Скитское покаяние». Это произведение восемнадцатого века, которое написал один старообрядец, уговаривая своих односельчан сжечься. Известно, что этот, ну, мошенник, прямо скажем, по веревке спустился с верха церкви и уцелел, а все другие жители сгорели. Это «Скитское покаяние», созданное в таких условиях, написано остро, очень ярко. Это почти стих, но стих древнерусский, церковнославянский,