Я всегда был идеалистом… - Георгий Петрович Щедровицкий
Ну вот, всех собрали в этом «кафе», и секретарь партийной организации курса распределял студентов самолично. Примерно так: тех, которые получше, – на истмат, а тех, кто в чем-то провинился, – их на диамат, на философские проблемы естествознания.
– А диамат и философские проблемы естествознания – это одно и то же?
– Ну, практически да. Но тут было усиление: они не просто диаматом должны были заниматься, а еще и с ориентацией на естествознание. Делили на два направления: две группы были «истматовские» и одна группа (в 25 человек) – «философских проблем естествознания».
Со мной же опять произошла смешная вещь, которая определила мое положение на философском факультете на все время учебы. Я был парень активный, а кроме того, еще чувствовал за собой мощь общественной организации и вообще в масштабах университета был «большим начальником», чего эти «местные» еще не знали. Но я такого и представить себе не мог. Я сейчас все это гротескно рассказываю, но это соответствует такому… непосредственному, что ли, восприятию событий.
Я решил не ждать, поскольку времени у меня было мало, а сразу определиться в эти никому не нужные, нежеланные «философские проблемы естествознания», чтобы уйти поскорей с этого собрания. Я поднял руку, и вдруг этот самый партийный секретарь из фронтовиков (а вы должны помнить: все то, что я рассказывал о послефронтовых генерациях и молодых, верно и для философского факультета – был 1949 год) начал громко на меня кричать: «А вы вообще человек новый! Поэтому, во-первых, мы будем вас в последнюю очередь определять, а во-вторых, вы, кажется, физик, и поэтому стыд вам и позор бежать от философских проблем естествознания!»
Вот тут я впервые и понял, что мое мировоззрение, миросозерцание, вообще представление обо всем удивительно неадекватно способу жизни этих людей. Ведь хотя вроде бы и происходило распределение желающих по двум группам, но ему даже в голову не пришло, что могут быть такие, кто действительно хочет попасть в эту группу философских проблем естествознания. И поэтому мою поднятую руку он воспринял как некий ход новенького, который хочет пролезть поперек всех или стремится быть впереди остальных, то есть просто как попытку увильнуть от этих философских проблем естествознания. Может быть, его на это наталкивало еще и то, что я ушел, или перешел, с физфака.
Забегая вперед, скажу, что мне с группой очень свезло. В итоге у нас оказалась самая сильная группа, поскольку туда попали, с одной стороны, все те, кто на самом деле хотел уйти от истмата (человек шесть-семь), а с другой – туда попали и все аутсайдеры. Именно так я познакомился и довольно близко сошелся с Борей Пышковым, с Максимом Хваном, с Кутасовой, Талантовой и вообще с целым рядом очень интересных людей.
Дальше события развертывались, в общем-то, стандартно: я должен был познакомиться с группой, группа должна была познакомиться со мной. Первое знакомство было малоудачным. Диамат проходили на первом курсе, и, следовательно, все его уже сдали, а на втором курсе проходили истмат. И преподаватель по истмату неожиданно вызвал меня по какой-то теме, а я по привычке, как было принято на физфаке, ответил, что не готовился к докладу и прошу перенести выступление. Но оказалось, что я тем самым нарушил правила, поскольку на философском факультете в то время не делали доклады, а вызывали, как в школе, и поэтому я, сам того не подозревая, заработал вроде бы двойку, что в глазах группы было большим прегрешением. Первое впечатление группы обо мне было не в мою пользу.
Потом мне как-то удалось поправить отношение ко мне, прежде всего за счет, так сказать, умелого устного изложения работ Фридриха Энгельса. Оказалось, что я довольно здорово могу пересказывать длинные отрывки текста очень близко к подлиннику, чем заслужил уважение преподавателя, да и всей группы. И поэтому примерно уже со второй половины года в каждой тяжелой ситуации, когда группа не была готова, меня стали выпихивать, чтобы я что-нибудь рассказал. Но это сугубо внешняя сторона дела.
К этому времени я уже был женат, и у меня, когда я был на третьем курсе, родилась дочка. Мне надо было зарабатывать деньги. Поскольку, как я уже говорил, я был заместителем председателя спортклуба МГУ, мне это давало некоторую свободу. И через некоторое время я выторговал себе право свободного посещения занятий. Потом, на следующий год, я стал председателем спорткомитета факультета, и это как-то определило мою общественную устойчивость.
Я довольно бодро отвечал на семинарских занятиях, начал получать пятерки на сессиях, что оказалось очень нетрудно. И вообще мог бы очень легко пройти все эти годы совершенно преуспевающим и удачливым студентом. Для многих студентов философского факультета это было, так сказать, пределом мечтаний. И позже мне не раз и высказывали эту мысль: вообще непонятно, что я делаю, – так все здорово вроде бы получается, и при этом вкалываю не очень-то, и положение такое крепкое, устойчивое – чего же еще?
Да, все могло быть иначе, если бы опять же не мое неумение сочленять идеальную действительность мышления с реальными взаимоотношениями и деятельностью. Поэтому очень скоро у меня стали накапливаться идеологические неприятности, и в итоге к концу четвертого курса мое существование было уже на пределе (я потом, чуть дальше, расскажу, как это дважды чуть не закончилось трагически) – причем на пределе в двух планах. С одной стороны, я начал совершенно всерьез подумывать о самоубийстве, причем без, так сказать, понимания этого как действия по отношению к себе, а под грузом ощущения, что никакого выхода нет, что вообще все совершенно бесперспективно… А с другой стороны, сложилась такая ситуация, когда ведущие профессора факультета решили от меня избавиться – покончить со мной.
Вам все эти слова могут показаться странными – и в свете того, что я вам рассказывал о предшествующих этапах моей жизни, и особенно в плане моей последующей жизни, о которой вы знаете. Но это действительно было так, потому что именно в эти годы учебы и жизни на философском факультете, с 1949-го и до осени 1952-го, я совершенно отчетливо, как бы воочию – уже не только формальным знанием, но и эмоционально, по ощущениям, по состоянию души – осознал свою отчужденность, полную, абсолютную противоположность всему тому, что происходило на философском факультете, неприятие мною всего духа и способа жизни этих людей, и осмыслил это не как свое отношение к этим конкретным людям, собравшимся здесь, в этих стенах, а как свое отношение вообще ко всему, что происходило вокруг.
И до поступления в университет на физический факультет я, в общем-то, знал и представлял себе все, что происходило вокруг, а во время учебы на физическом факультете расширил, углубил свое знание и, кроме того, имел еще возможность сталкиваться с людьми, вступать с ними в какие-то отношения и получать удары, – но это все воспринималось мной как результат каких-то неправильных, неудачных моих шагов, неправильного поведения, слишком большой открытости, неумения войти в контакт с группой и т. п. А вот тут, на философском факультете, за эти годы я понял, почувствовал уже в непосредственных проявлениях самой жизни то, что я раньше знал абстрактно, а именно: полную для себя невозможность существовать так, как жили и существовали люди, окружавшие меня, вступать с ними в какие-то разумные человеческие отношения. Я понял это как свою противоположность вообще всему, что происходило вокруг.
Всем хорошо известно знаменитое выражение Гегеля: «Все действительное разумно; все разумное действительно»[172]. Так вот, на философском факультете, во время учебы на втором, третьем, четвертом курсах, я понял, что этот принцип ошибочный или, во всяком случае, не распространяется на философский факультет и нашу страну, поскольку в том,
