Я всегда был идеалистом… - Георгий Петрович Щедровицкий
Но опять-таки – что все это значит? Ведь когда я говорю «понял» – это слово пока что. Вопрос в том, насколько это «понял» может быть реализовано. А углубление понимания теснейшим образом связано с попытками реализации и с опытом такой реализации. Мне предстояло получить такой опыт уже в самое ближайшее время.
Учеба на третьем курсе связана с тремя существенными обстоятельствами.
Первое – я не мог жить вне общественной работы, а вести, как прежде, общественную работу на факультете мне не разрешали. И вот однажды я был вызван в спортклуб МГУ. Был там такой однорукий (участник войны) Вася Хачатуров с экономического факультета; он играл в волейбол со своей одной рукой за экономфак, был председателем спортивного бюро своего факультета, а я ходил на лыжах и вообще крутился в спортзале – играл в волейбол, баскетбол, бегал. Он вызвал меня к себе:
– Не хочешь поработать в спортклубе? Мне предлагают быть председателем, а ты будешь отличнейшим заместителем по оргработе.
– Давай!
Это было событие, которое во многом решило мою дальнейшую судьбу. Трудно такое предположить, но это решение во многом меня спасло.
Другой момент. После второго курса у нас должно было быть распределение, и меня направили на отделение атомной физики. К сожалению, у меня не было никаких дефектов в анкете. Я был такой проверенный, советский, и родители мои были тоже такие проверенные… На нашем курсе из 450 человек это, как выяснилось, было случаем достаточно редким. Когда начали проверять, оказалось, что многие студенты что-то скрывают: одни – одно, другие – другое… В общем, «инвалидов» оказалось страшно много. Пока речь шла о простых анкетах – это не проверяли, но, когда нас попросили в начале учебного года сдать анкеты на восьми страницах каждая, не считая автобиографии, где нужно было указать бабушек, дедушек и тому подобное, – оказалось, что набрать на это отделение достаточно людей, которые могли бы работать в засекреченных учреждениях, практически невозможно.
Я мечтал быть теоретиком и работать в области теоретической физики. В то время мне очень импонировал профессор Власов. Он занимался теоретическим анализом плазмы, и я попробовал наладить контакты с ним. У нас с ним были довольно сложные отношения. Он, с одной стороны, признавал во мне какую-то рабочую силу, а с другой – я ему казался каким-то малопонятным и чуждым. Он, оказывается, отчим Игоря Семенова, и уже много лет спустя, возвращаясь из Горького, я от Игоря узнал, так сказать, другую сторону моих отношений с профессором Власовым. Игорь мне рассказал о той опасливости, с которой относился ко мне Власов; он точно так же, как и другие, никак не мог понять, чем я, собственно, живу и чем дышу.
Как бы там ни было, у нас с ним налаживались какие-то отношения, но меня направили на отделение атомной физики. Я написал заявление, что я там работать не буду, поскольку собираюсь заниматься философией естествознания и занимаюсь теоретической физикой только для того, чтобы получить необходимые основы для будущих занятий философией. Я ходил к Скобельцыну, который тогда заведовал приемом на это отделение, беседовал с Блохинцевым, который несколько раз уговаривал меня быть тем же самым теоретическим физиком, только в области ядра. Я попытался ходить на занятия и на общем отделении, и на ядерном, но скоро понял, что совместить то и другое невозможно.
И тогда передо мною встал вопрос: что же я решу и на что я готов идти? Я себе сказал, что атомным физиком не буду никогда, чего бы мне это ни стоило. Махнул рукой и стал ходить на теоретическую физику, сдавать общий практикум, делать работу по этой программе, хотя числился на отделении атомной физики. И тогда перед руководством встала сложная проблема: что же со мной делать?
Вроде бы это распределение было добровольным: люди писали, куда они хотят пойти. Я не был здесь упрям. Мне говорили:
– Мы не можем принять вас на теоретическую физику.
– Пожалуйста. Давайте на теплофизику.
– Мы не можем принять вас на теплофизику, там все занято.
– Давайте на геофизику, где не все занято.
– Нет, мы можем вас направить только на атомную физику.
Но это было уже принудительное распределение, вроде бы юридически незаконное. С другой стороны, выпустить меня – значит выпустить всех остальных нежелающих, а там недобор. В общем, получилась какая-то сложная ситуация. Скобельцын не мог ответить резко, поэтому он в присутствии еще двух человек и декана факультета Соколова сказал мне, что, мол, меня постараются перевести обратно с атомной физики на теоретическую физику. Я его спросил в лоб:
– Когда?
– Ну, где-нибудь в апреле.
– Спасибо, – сказал я и продолжал посещать занятия на отделении теорфизики.
Но Скобельцын-то думал иначе: он считал, что если я буду до апреля заниматься на отделении ядерной физики, то переводить меня потом будет уже нельзя, и поэтому он скажет: «Я хотел, но вы же видите разницу в программах».
И так мы с ним, довольные нашим обоюдным соглашением, продолжали вести каждый свою политику, не обращая внимания на то, что ситуация все более запутывается. Меня время от времени вызывали на старостат или в учебную часть, где я говорил, что, поскольку профессор Скобельцын в присутствии декана Соколова обещал меня перевести в апреле на теорфизику, я и выполняю программу по теорфизике, чтобы быть готовым, и продолжал ходить на теорфизику и получать там свои зачеты, экзамены и т. д.
И наконец, я впервые реализовал свою idée fixe[169] – стал отличником. До этого у меня происходили какие-то срывы: то я тройку получу по матанализу, то по аналитической геометрии. На втором курсе в первом семестре я вообще не получал стипендии, поскольку вообразил, что вместо общего курса электротехники буду сдавать электродинамику, все время учил эту самую электродинамику, и когда пришел сдавать электротехнику, то оказалось, что не знаю, как устроен аккумулятор. Я знаю, как распространяется поле в волноводе и вообще что такое волноводы, но не знаю, как устроен аккумулятор. Я получил пару по общей физике и остался без стипендии.
Но тут я наконец реализовал эту свою идею: стал круглым отличником. Получил гигантскую стипендию, поскольку мне платили по атомному отделению, и это оказалось что-то около 780 рублей. Это были для меня гигантские деньги, Коля. Это, наверное, раза в два больше, чем ваша нынешняя зарплата, поскольку были другие цены. В общем, я был один из самых богатых и счастливых людей в мире. Я работал в правлении спортклуба МГУ, строил спортплощадки, организовывал работу, вообще жил очень здорово и полнокровно.
Тогда же я познакомился с Натальей Мостовенко, которая тоже была заместителем председателя в спортклубе, у нас с ней начался роман. Он потом закончился тем, что мы поженились и родили дочку.
Все это было прекрасно до того момента, когда Скобельцын, не набравший необходимого количества людей, сказал, что ошибся и не может отпустить меня на теорфизику и что я должен работать на отделении атомной физики. А я сказал, что никогда не буду работать на отделении атомной физики. Вот тогда меня начали исключать из комсомола.
И снова я прошел по всей этой линии. Меня вызвали на факультетское бюро [комсомола] и исключили там. В этот раз группа уже была на моей стороне и пыталась ходатайствовать, чтобы меня оставили и дали мне только выговор. Но это ничему не помогло: меня исключили на факультетском уровне из комсомола и исключили из университета без права поступления в высшие учебные заведения страны.
Вот этим закончилась эта история – или закончилась бы… Я не знаю, как дальше продолжалась бы моя жизнь, если бы я к этому времени уже не понял хорошо, что означает принцип личных связей. Тогда, в 1949 году, весной этого года, я уже знал, что такое личные отношения. Поэтому случившееся меня даже не очень испугало.
Дело в том, что по роду своих занятий в качестве заместителя председателя спортклуба МГУ я постоянно встречался с первым проректором МГУ, фактическим хозяином университета – Григорием Даниловичем Вовченко, или, как его звали тогда в просторечии студенты, ГД, что означало «Гришка-дурак». Я постоянно контактировал с Вовченко, он очень здорово ко мне относился, просто по-человечески. Поэтому я был
