Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 7

— Мне не нужно идти просить милостыни, я сегодня отнесу вашему исповеднику две сотни экю, и вы подумаете об остальном. Скажите мне его имя. Я дам вам отчет завтра утром, но не здесь, потому что холод и ветер меня убивают. Позвольте мне приискать комнату, где мы будем в полной безопасности, и где никто никогда не догадается, что мы провели там часок. Вы увидите меня в церкви и пойдете за мной.

Мариучча назвала мне имя старого монаха-францисканца и пообещала завтра пройти за мной. Она с благодарностью, написанной на ее лице, приняла от меня все те знаки любви, которую она ко мне испытывала, и которые я мог ей дать в той суровой обстановке, в которой мы находились, но настолько легкие, что я покинул ее, когда прозвонило восемь часов, гораздо более влюбленным в нее, чем до того, и весьма озабоченным тем, чтобы получить ее завтра, в комнате, которую я должен был подумать, как найти. Это было моей первой задачей.

Я отошел от разрушенного дворца и, вместо того, чтобы спускаться к площади Испании, пошел в обратном направлении и зашел на узкую и грязную улицу, где стояли несколько бедных домов. Я вижу женщину, выходящую из одного из них, как бы специально для того, чтобы вежливо у меня спросить, что я ищу.

— Я хочу, — говорю я, — снять комнату.

— Здесь таких нет, но вы найдете их сотню на площади.

— Я это знаю, но я хочу здесь, но не для того, чтобы сэкономить, но чтобы быть уверенным, что смогу прийти и провести час кое с кем, кто меня интересует. Я заплачу такую цену, как попросят.

— Я поняла вас, и я помогла бы вам сама, если бы у меня было их две; но у моей соседки есть одна на первом этаже, и я могу пойти поговорить с ней, если вы подождете один момент. Вы можете войти.

Я вхожу в лачугу, где вижу бедность и двух маленьких мальчиков, которые пишут свой урок. Пять-шесть минут спустя женщина возвращается и говорит пойти с ней; я иду, оставив на столе десять-двенадцать поло, которые она берет, поцеловав мне руку. Она вводит меня в соседний дом, где я вижу в совершенно пустой комнате на первом этаже другую женщину, которая говорит, что сдаст мне ее за хорошую цену, если я заплачу за три месяца авансом, то есть три римских экю, и сам завезу туда всю мебель, которая мне нужна.

— Я тут же заплачу вам три экю, но не могу заниматься завозом мебели. Займитесь этим сами и сделайте так, чтобы я увидел эту комнату меблированной сегодня в три часа. Я заплачу вам двенадцать экю.

— Двенадцать экю? Какую же мебель вы хотите?

— Кровать, маленький стол, четыре стула и зажженную жаровню с углем, потому что здесь можно умереть от холода. Я буду приходить лишь несколько раз, рано утром, и уходить каждый раз до полудня.

— Раз дело обстоит таким образом, приходите в три часа, и вы здесь найдете мою кровать и все остальное, что вы просили.

Я дал ей три экю, пообещал вернуться в три часа и ушел. Вот как это было.

Я тут же иду в церковь Троицы на Горках, спрашиваю отца исповедника и меня отводят в его комнату. Я вижу француза-монаха, на вид лет шестидесяти, чье красивое и честное лицо внушает доверие.

— Преподобный отец, я увидел у аббата Момоло, подметальщика Святого престола , девушку по имени Мария, отец которой по имени XX живет в Тиволи, и с нею ее мать. Я влюбился в нее и улучил момент сказать ей об этом и предложить денег, чтобы ее соблазнить; она мне ответила, что, вместо того, чтобы предлагать ей преступное, я должен был бы позаботиться о ней, чтобы она могла выйти замуж за некоего человека, который сделал ей предложение и сделает ее счастливой. Эта отповедь тронула меня, но не излечила от моей преступной страсти. Я говорил с ней второй раз и сказал, что хочу подарить ей двести экю просто так и иду, чтобы принести их ее матери. Она отвечала, что это сделает ее несчастной, потому что та подумает, что эти деньги будут платой за преступление, и она на это не согласна. Она сказала мне, что это вам, ее исповеднику, я должен отдать эти деньги, и вы ей посоветуете, как она может осуществить это замужество. Вот деньги, которые я вам принес, и я больше не хочу вмешиваться в это дело. Я уезжаю послезавтра в Неаполь и надеюсь по возвращении найти ее замужней.

Он берет сотню цехинов и дает мне расписку, затем говорит мне, что заботясь о Мариучче, я становлюсь защитником невинной голубки, что она исповедуется ему уже пять лет, и что часто он говорит ей идти к причастию, не выслушав ее исповеди, потому что знает ее достаточно, чтобы понимать, что она неспособна совершить серьезный грех. Он добавил, что ее мать святая, и пообещал мне проследить, чтобы этот брак совершился, после того, как разузнает о нравах юноши, за которого она хочет выйти, и заверил, что никто не узнает, откуда пришла ей эта помощь.

Управившись таким образом с этим делом, я пошел обедать с Менгсом и охотно согласился пойти на оперу в театр Альберти со всем его семейством. Но не забыл прежде зайти в маленькую комнату, которую я снял, чтобы убедиться, что она меблирована. Я убедился, что там все сделано, как я распорядился, отдал двенадцать экю и получил от хозяйки ключ от комнаты. Она заверила меня, что я найду комнату каждый день натопленной с семи утра.

Нетерпение, с которым я ожидал наступления завтрашнего дня, привело к тому, что опера показалась мне дурной, и я плохо спал ночью.

На другой день, даже раньше назначенного часа, я иду в церковь Троицы; Мариучча приходит четверть часа спустя, я вижу ее, я выхожу, она издали идет за мной следом, Я вхожу в дом и открываю дверь моей комнаты, которая уже протоплена. Мгновение спустя я вижу Мариуччу, неуверенную, как бы в сомнении, я запираю дверь и, сжав ее в объятиях, призываю на помощь всю ее храбрость. Я отчитываюсь ей о визите, который нанес ее исповеднику и кончаю тем, что показываю ей расписку, что он дал мне в получении двухсот экю и в том, что эти деньги будут потрачены на ее свадьбу. Я уговариваю ее доставить мне счастье, ибо время течет быстро, она говорит, что у нас есть почти три часа, потому что она сказала матери, что будет возносить богу благодарственные молитвы за те сто экю, что он дал ей выиграть в лотерею.

Полный счастья, заранее плавая в блаженстве, в которое я сбираюсь погрузиться, я сжимаю Мариуччу в объятиях, покрываю ее лицо пламенными поцелуями и, раздевая ее постепенно, открываю себе все ее прелести, и моя душа поет, не встречая ни малейшего сопротивления. Мариучча не идет навстречу моим желаниям, но, нежная по натуре, она покоряется моей жадности, не смея оторвать своих глаз от моих, в страхе, как бы они не пошли дальше за моими триумфами, вслед за ее тающей стыдливостью.

Но вот она на кровати, неподвижная, готовая пасть. Вот момент, когда мне нужно действовать, более, а может быть менее счастливому, чем она, в том, что мне не нужно преодолевать стыдливость. Жертвоприношение было совершенным, и у меня не осталось сомнений в чистоте моей жертвы. Иные симптомы, гораздо более щедрые для влюбленной души, уверили меня, что Мариучча до этого момента никогда не любила. Но она сделала больше. Наслаждение сделало сладкой боль. Она заверила меня, что ничего не почувствовала, и при втором приступе я увидел ее полностью предавшейся Венере.