Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 7

— Но я уверен, потому что вы — пятая девушка, что я вижу в этом доме.

— Этот довод вызывает смех у всей компании. Жена Момоло говорит, что я лучше бы сделал, отдав сорок экю бедным, но ее муж предлагает ей умолкнуть, говоря, что она не знает моего ума. Мой брат смеется, но тоже говорит, что я сделал ошибку. Я отвечаю, что я сыграл. Я пожимаю руку скромной Мариучче, и она пожимает мою изо всех сил; я все понял.

Я оставляю их ближе к полуночи, попросив Момоло снова собраться послезавтра, чтобы отпраздновать выигрыш в лотерее.

Возвратившись домой, брат говорит, что если я не разбогател как Крез, я, должно быть, сошел с ума, Но согласился со мной, что Мариучча хороша как ангел.

На следующий день Менгс приехал в Рим, и я ужинал с ним по-семейному. У него была сестра, некрасивая, но добрая, у которой был талант; она была влюблена в моего брата, который, когда она с ним разговаривала, не глядел ей в лицо. Она делала портреты в миниатюре, очень похожие, и я думаю, что она еще живет в Риме со своим мужем Марони. Она мне однажды сказала, что мой брат не пренебрегал бы ею, если бы не был самым неблагодарным из людей.

Жена Менгса была красива, благородна, очень точна в обязанностях жены и матери и покорна своему мужу, которого не могла любить, потому что он не был любезен. Он был упрям и жесток. За столом он был всегда пьян, но когда он обедал на вилле, он имел за правило не пить ничего, кроме воды. Его жена имела терпение служить моделью для всех ню, которые ему приходилось писать. Она мне сказала однажды, что ее исповедник обязал ее повиноваться в этом мужу без всяких возражений, потому что иначе тот возьмет другую модель, которой он попользуется перед тем, как ее рисовать, и этим согрешит.

Выйдя из-за стола, все были навеселе. Винкельман кувыркался на полу вместе с мальчиками и девочками Менгса, которые его обожали. Этот ученый любил дурачиться по-детски, в духе Анакреонта и Горация: Mille puellarum, puerorum mille furores[38]. То, что случилось со мной однажды утром у него, стоит того, чтобы записать. Я вхожу рано утром, не постучавшись, в его кабинет, где он обычно всегда один занимается расшифровкой античных надписей, и вижу, что он быстро отскакивает от юного мальчика, поспешно оправляя свои штаны. Я делаю вид, что ничего не видел, уставившись на египетского идола, стоящего за дверью кабинета. Батилл, который действительно был красив, выходит; Винкельман подходит ко мне, смеясь, и говорит, что после того малого, что я видел, он не может помешать мне домыслить остальное, но должен для себя самого дать некоторое оправдание, которое просит меня выслушать.

— Знайте, — говорит он мне, — что я не только не педераст, но всю мою жизнь я говорил, что поразительно, насколько этот вкус развращает род людской. Если я говорю это после того, что вы только что видели, вы сочтете меня лицемером. Но таково положение вещей. В моих долгих исследованиях я стал сначала поклонником, а потом обожателем древних, которые, как вы знаете, почти все были мужеложцами и не скрывали этого, и некоторые из них обессмертили в своих поэмах очаровательные объекты своей нежности, и даже в превосходных монументах. Они доходили даже до того, что указывали на свои вкусы как на свидетельство чистоты своих нравов, как например, Гораций, который, чтобы убедить Августа и Мецената в том, что злословие не может его коснуться, бросал вызов своим врагам, заявляя, что ни разу не запятнал себя прелюбодеянием.

Осознав с очевидностью эту истину, я взглянул на самого себя и увидел высокомерие, некоторый род гордости, что не похож в этом отношении совершенно на моих героев. Я увидел, в ущерб своему самомнению, что достоин, в некотором роде, презрения, и не имея возможности оправдать свою глупость холодной теорией, решил просветиться практикой, надеясь, что, проанализировав эту область, мой разум бросит свет на вещи, необходимый, чтобы отделить действительное от ложного. Решившись на это, я три или четыре года работал над предметом, выбирая самых красивых Смердиев Рима, но бесполезно: когда я приступал к практике, ничего не получалось . Я все время убеждался, к своему стыду, что женщина предпочтительнее по всем пунктам, но помимо того, что я не преуспел в этом, я боюсь дурной репутации, потому как что можно сказать об этом в Риме и повсюду, где меня знают, если известно, что у меня есть любовница?

На следующий день я пошел поклониться папе.

Увидев в первой прихожей аббата Момоло, я посоветовал ему поленту на вечер, затем меня провели к Святому Отцу, который мне сразу сказал:

– Посол Венеции сказал нам, что, желая возвратиться на родину, вы должны предстать перед секретарем Трибунала.

— Я готов, если Ваше Святейшество соблаговолит дать мне рекомендацию, написанную своей рукой. Без этого письма я не предстану перед ним, чтобы не быть заключенным в такое место, откуда только невидимая рука божья сможет меня извлечь чудом.

— На вас слишком галантное платье, в котором вы наверняка не собираетесь идти молить бога.

— Это верно, пресвятой Отец. Но я и не собираюсь также отправляться на бал.

— Мы знаем всю историю возвращения подарков. Признайтесь, вы довольны вашей гордыней.

— Но при этом смирив еще большую гордыню.

Видя, что папа смеется, я склонил голову к земле, чтобы умолить его оказать мне милость принять мой дар Пандектов в библиотеку Ватикана, и вместо ответа я получил благословение, которое на папском языке должно было сказать: поднимитесь, милость вам оказана.

— Мы отправим вам, — сказал он, — знак нашей особой любви , так чтобы вам не пришлось оплачивать в канцелярии расходы на регистрацию.

Повторное благословение указало мне, что надо уйти. Мне любопытно было увидеть знак особой любви , который пообещал мне папа.

Прежде всего, я отослал с Костой мой дар в библиотеку, потом пообедал с Менгсом. Принесли пять номеров лотереи, и мой брат на меня смотрел. Я не помнил, что сыграл.

— Двадцать семь выпало в пятикратном разряде.

— Тем лучше, мы посмеемся.

Мой брат рассказал всю историю Менгсу, который ответил:

– Это удачные безумства; но от этого они не становятся менее безумными .

Я сказал, что собираюсь провести восемь-десять дней в Неаполе, чтобы потратить пятнадцать сотен римских экю, что подарила мне фортуна, и аббат Альфани сказал, что поедет со мной в качестве моего секретаря. Я поймал его на слове.

Я пригласил Винкельмана поесть поленты у аббата Момоло, поручив брату его привести, затем сделал визит к банкиру, маркизу Беллони, чтобы урегулировать мои счета и чтобы он дал мне кредитное письмо на банкира в Неаполе. Я имел примерно 200 тысяч франков, у меня было по меньшей мере 10 тысяч экю в драгоценностях и 30 тысяч флоринов в Амстердаме.