Озаренные - Леонид Михайлович Жариков
Пройдя километра два по коренному штреку, мы подошли к угольной лаве четвертого участка.
Под люком стояли пустые вагонетки. Директор помрачнел еще больше — лава не работала.
Пружинисто он вскочил на край вагонетки. С нее поднялся к узкому людскому ходку и скрылся в нем. Это была небольшая выработка, пробитая вверх. Лучи наших светильников пронизывали тьму, далеко освещая низкий ходок. Откуда-то сверху доносились голоса, потом замелькали далекие огоньки.
Скоро мы оказались на вспомогательном штреке. Он был меньшего сечения, чем коренной, и закреплен деревянными стойками. По этой выработке был проложен транспортер, по которому поступает уголь из лавы. Лента транспортера была доверху нагружена углем, но черная река не двигалась.
— Почему не качаете уголь? — спросил директор у моториста, который разговаривал с кем-то по селекторному аппарату, но, увидев начальство, дал отбой.
— Ведущую цепь заело... Уже час стоим — не могут ребята наладить.
— Сколько выдали с утра?
— Сорок вагонов.
— Эх вы, крохоборы...
— Наверстаем, Евгений Осипович. За нами не пропадет. На том стоим.
— Вот именно стоите. А надо работать... Где Фостий?
— Завтракает... — и рабочий указал в темную даль штрека, куда были направлены лучи наших ламп. Но там никого не было видно, и лишь поблескивал металлическими частями остановившийся конвейер. Мы направились туда. Двое слесарей, орудуя ключами, старались устранить поломку.
— Что у вас случилось? — Директор шахты нагнулся и сам полез под транспортер. Подсвечивая себе лампочкой, он старался рассмотреть, где заклинило цепь.
— На это три дня уйдет, время жалко. Да и породу придется в касках носить до ходка.
— Думайте. На то вы и передовая бригада... Где начальник участка?
— Под лавой.
Мы пошли дальше и скоро увидели человека, который сидел на обломке породы и, прихватывая бумажкой котлету, устало закусывал, запивая чаем из фляги. Капли пота грязными струйками текли по его лицу. Это был начальник участка Владимир Дмитриевич Фостий.
Директор шахты остановился перед ним и спросил с шутливым укором.
— Котлетками закусываешь?
— Так точно... Жинка нажарила с цыбулькой... Не хотите ли отведать?
— Ты мне зубы не заговаривай. Три смены подряд сидишь в шахте и указания директора не выполняешь.
— Как же я хлопцев брошу, Евгений Осипович! Видите, и транспортер заело. Болты смяло, и никакой ключ не берет.
— Автогеном надо резать. Ты хозяин участка и решай все сам. Куда Силкина дел?
— В лаве... В ночную смену так поднажало, что две секции вылетели...
Ничего не ответил директор шахты. Надо было бы настоять на том, чтобы выезжали отдыхать все, кто по две смены оставался в забое. И надо, чтобы транспортер заработал. Плохо, что устали рабочие бригады. И ничего нет хорошего в том, что лава стоит и нет пока возможности справиться с коварной стихией. Нелегок горняцкий труд. В шахте ничего нет постоянного, и каждую минуту все в движении — и рабочее место, и характер угольного пласта, и сами грозные недра, за которыми только смотри, — то выделение газа усилится, то вода прорвется в забой, то кровля в лаве обрушится, как случилось теперь.
До угольной лавы было уже близко. Лента транспортера кончилась, и от нее вверх пошла другая. Отсюда начиналась лава — узкое пространство в недрах, откуда выбирали уголь. Пласт залегал здесь наклонно. Он уходил куда-то вверх, искристо поблескивая в лучах шахтерских ламп. Не случайно назвали горняки этот пласт «Стеклянным» — за блеск и крепость нарекли его таким именем.
Лава была высотой полтора метра и очень длинная. Там царила тьма, и наши светильники едва ли достигали десятой части ее протяженности.
Наклонный транспортер, проложенный по лаве, был загружен углем и не работал. Значит, где-то вверху остановился комбайн — ему преградила путь авария.
Пригнувшись, насколько позволяла высота лавы, придерживаясь за железные стойки крепи, мы продвигались по крутому откосу вверх. Вот она, «железная лава»! Мощные раздвижные гидротумбы, точно домкраты, подпирали кровлю, затягивая ее сплошь стальными «козырьками». В такой лаве можно работать спокойно: порода не оборвется сверху, и не согнутся стойки под тяжестью даже самого чудовищного давления.
Но знают горняки: коварна подземная стихия. Скоро мы увидели на середине лавы огромные глыбы породы, они нагромоздились друг на друга, и этот хаос напоминал горный обвал. Здесь посреди лавы обрушилась кровля. Шахтеры ставили временную крепь, пытаясь подхватить завал, не дать ему распространиться на всю лаву. По метущимся огонькам и коротким командам было ясно, что там шел яростный бой со стихией.
— Выходит, и «железная лава» сдается...
Директор шахты отозвался на эти слова хитровато:
— Лава не железом железная, а людьми... — И добавил: — Что же касается завала, то такова геология: неспокойны породы.
Неспокойны породы... А может быть, каменные недра смещены и растревожены с тех грозных лет, когда тысячи тысяч немецких бомб и снарядов сотрясали землю на Миусе?
— Здравствуй, Саша!
— Здравствуйте, Евгений Осипович!
Трудно было узнать в полутьме Сашу Силкина. Его лицо, запорошенное угольной пылью, было непроглядно черным. Лишь блестели глаза да сверкали белые зубы в улыбке.
Директор шахты сел на покатую поверхность лавы и, придерживаясь рукой за тумбу, чтобы не скатиться вниз, сказал со скрытой и мягкой издевкой:
— Художника к вам привел, хочет нарисовать героев, которые сперва дали двадцать восемь тысяч тонн угля сверх плана, а потом съехали до нуля...
Силкин уловил иронию и ответил тем же:
— Неплохо, что пришел художник. Если он к тому же модернист, то рисовать просто: черное пятно вместо морды, каска сверху — и готов портрет...
— Шучу, — сказал директор, — редакция приехала. Ты же выступал с трибуны насчет того, как изводят единого слова ради тысячи тонн словесной... породы.
— Руды, — поправил Силкин.
— Я и говорю... породы. Вон сколько ее насыпало...
— Вас не переспоришь, Евгений Осипович.
—
