Светлана Алексиевич - Цинковые мальчики

ком я вам сейчас говорил? Об Игоре Дашко... Я смотрел на него, лежавшего в гробу... Жалость уже ушла... Я долго смотрел, вглядывался, чтобы потом вспоминать...

Из тех дней, когда домой вернулся...

Приехал в Ташкент, пришли на вокзал - билетом нет. Вечером договорились с проводниками: дали им по пятьдесят рублей, сели в поезд и поехали. Нас было четыре человека в вагоне и два проводника, каждый получил по сто рублей. Бизнес ребята делают. А нам было наплевать. Мы смеялись беспричинно, а внутри: "Живые! Живые!"

Дома открыл дверь, взял ведро и пошел за водой через двор. Счастливый!

Военную награду - медаль - вручили в институте. Потом статья в газете появилась: ""Награда нашла героя". Мне смешно, будто меня искали красные следопыты, будто сорок лет после войны прошло. И не говорил я, что мы поехали туда во имя того, чтобы на афганской земле загорелась заря Апрельской революции. А написали.

...До армии любил охоту. Была мечта: отслужу, уеду в Сибирь и буду там охотником. А теперь что-то во мне переменилось. Пошли с другом на охоту, он застрелил гуся, а потом мы увидели подранка. Я бежал за ним... Он стрелял... А я бежал, чтобы поймать живого... Я не хотел убивать... И уже не хочу убивать...

Что-то с памятью... Остаются отрывки, осколки... Как будто со мной не было того, что было".

Рядовой, танкист.

"Выглядел я внешне так, что никому в голову не приходило, что у меня внутри. Только отец и мать не разрешали бесконечно думать о том, от чего не мог освободиться.

...Уехал я в Афганистан со своей собакой Чарой. Крикнешь: "Умри!" - и она падает. "Закрой глаза" - и она лапами закрывает морду и глаза. Если мне не по себе, сильно расстроен, она садилась рядом и плакала... Первые дни я немел от восторга, что я там. С детства тяжело болел, в армию меня не брали. Но как это? Парень - и не служил в армии? Стыдно. Будут смеяться. Армия школа жизни, она делает мужчин. Попал в армию. Начал писать рапорты, чтобы послали в Афганистан.

- Ты там сдохнешь за два дня, - уговаривали меня.

- Нет, я должен быть там, - я хотел доказать, что я такой же, как и все.

От родителей скрыл, где служу. С двенадцати лет у меня воспаление лимфоузлов, они обычно выручали меня. Сообщил им только номер полевой почты, мол, секретная часть, город назвать нельзя.

Привез с собой собаку и гитару. В особом отделе спросили:

- Как ты сюда попал?

- А вот так... - рассказываю, сколько рапортов подал.

- Не может быть, чтобы сам. Ты что, сумасшедший?

Никогда не курил. Захотелось закурить.

Увидел первых убитых: ноги отрезаны по самый пах, дыра в голове. Отошел и упал. Все во мне вопило: "Хочу быть живым".

Ночью кто-то стащил автомат убитого. Нашли. Наш солдат. Продал в дукан за восемьдесят тысяч афгани. Покупки показал: два магнитофона, джинсовые тряпки. Мы сами его убили бы, растерзали, но он был под стражей. На суде сидел, молчал. Плакал. В газетах писали о "подвигах". Мы возмущались, ходили с этими газетами в туалет. Но загадка: вернулся домой, прошло два года, я читаю газету, ищу о "подвигах" - и верю.

Там казалось: вернусь домой - этот будет радость. Все переделаю в своей жизни, переменю. Многие возвращаются, разводятся, наново женятся, уезжают куда-нибудь. Кто в Сибирь, строить нефтепроводы, кто в Чернобыль, кто в пожарники. Туда, где риск. Уже нельзя удовлетвориться существованием вместо жизни. Я там видел обожженных ребят... Сначала они желтые, одни глаза блестят, а кожа слезает - они розовые... А подъем в горы? Это так: автомат само собой, удвоенный боекомплект, - килограммов десять патронов, гранат столько-то килограммов, плюс еще каждому человеку по мине - это еще килограммов десять, бронежилет, сухпаек, - в общем, со всех сторон навешано на тебе килограммов сорок, если не больше. У меня на глазах человек становится мокрым от пота, будто его ливень исхлестал. Я видел оранжевую корку на застывшем лице убитого. Да, почему-то оранжевую Видел дружбу, трусость... А то, что мы сделали, это было нужно. Вы, пожалуйста, никогда не трогайте этого. Много сейчас умников. Почему же никто не положил партбилет, никто пулю в лоб себе не пустил, когда мы были там? Нет, эта жертва не зря.

Приехал, мать, как маленького, раздела, всего ощупала: "Целенький, родненький". Сверху целенький,. а внутри горит. Все мне плохо: яркое солнце - плохо, веселая песня - плохо, чей-то смех - плохо. В моей комнате те же книги, фото, магнитофон, гитара. А я другой... Через парк пройти не могу - оглядываюсь. В кафе официант станет за спиной: "Заказывайте". А я готов вскочить и убежать, не могу, чтобы у меня кто-то за спиной стоял. Увидишь подонка, одна мысль: "Расстрелять его надо". На войне приходилось делать прямо противоположное тому, чему нас учили в мирной жизни. А в мирной жизни надо было забыть все навыки, приобретенные на войне. Я стреляю отлично, прицельно метаю гранаты. Кому это здесь надо?

Там нам казалось, что есть что защищать. Мы защищали нашу Родину, нашу жизнь. А тут - друг не может одолжить трояк: жена не разрешает. Разве это друг?

Я понял, что мы не нужны. Не нужно то, что мы пережили. Это лишнее, неудобное. И мы лишние, неудобные. Работал я слесарем по ремонту автомобилей, инструктором в райкоме комсомола. Ушел. Везде болото. Люди заняты заработками, дачами, машинами, копченой колбасой. До нас никому нет дела. Если бы мы сами не защищали свои права, то это была бы неизвестная война. Если бы нас не было так много, сотни тысяч, нас замолчали бы, как замолчали в свое время Вьетнам, Египет... Там мы все вместе ненавидели "духов". Кого же мне сейчас ненавидеть, чтобы у меня были друзья?

Ходил в военкомат, просился назад, в Афганистан. Не взяли, сказали: "Война скоро кончится". Вернутся такие же, как я. Нас будет еще больше.

Утром просыпаешься и рад, что не помнишь снов. Я никому свои сны не рассказываю. Но остается, существует даже т, что не мог рассказать, не захотел...

Как будто я сплю и вижу большое море людей. Все возле нашего дома. Я оглядываюсь, мне тесно, но почему-то я не могу встать. Тут до меня доходит, что я лежу в гробу, гроб деревянный. Помню это хорошо. Но я живой, помню, что я живой, но я лежу в гробу. Открываются ворота, все выходят на дорогу, и меня выносят на дорогу. Толпы народа, у всех на лицах горе и еще какой-то восторг тайный, мне непонятный. Что случилось? Почему я в гробу? Вдруг процессия остановилась, я услышал, как кто-то сказал: "Дайте молоток". Тут меня пробила мысль: я вижу сон. пять кто-то повторяет: "Дайте молоток". Оно как наяву и как во сне. И третий раз кто-то сказал: "Подайте молоток". Я услышал, как хлопнула крышка, застучал молоток, один гвоздь попал мне в палец. Я начал бить головой в крышку, ногами. Раз - и крышка сорвалась, упала. Люди смотрят - я поднимаюсь, поднялся до пояса. Мне хочется закричать: больно, зачем вы меня заколачиваете гвоздями, мне там нечем дышать. Они плачут, но мне ничего не говорят. Все как немые. и я не знаю, как мне заговорить с ними так, чтобы они услышали. Мне кажется, что я кричу, а губы мои сжаты. не могу их раскрыть. Тогда я лег назад в гроб. Лежу и думаю: они хотят, чтобы я умер, может, я действительно умер, и надо молчать. Кто-то опять говорит: "Дайте мне молоток".