Светлана Алексиевич - Цинковые мальчики

Он с участием отнесся:

- Обратитесь в свой военкомат. Если мне пришлют официальную бумагу, я его в Союзе распределю.

Самолет прилетел ночью, а в девять утра я уже прибежала в военкомат. Военком у нас товарищ Горячев. Он сидит, разговаривает по телефону. Я стою...

- Что у вас?

Рассказываю. Тут звонок. Он берет трубку, а мне:

- Никаких бумаг писать не буду.

Умоляю, на колени становлюсь. Готова руки ему целовать:

- Он же у меня единственный.

Даже из-за стола не поднялся.

Ухожу и все равно прошу:

- Запишите мою фамилию...

У меня все равно надежда: может, он подумает, может, он посмотрит дело сына, не каменный же?

Прошло четыре месяца. У них там ускоренные трехмесячные курсы, а сын пишет из Афганистана. Каких-то четыре месяца. Всего одно лето.

Утром иду на работу. Я спускаюсь по лестнице вниз, а они мне навстречу. Трое военных и женщина. Военные идут впереди, и фуражку каждый на левой руке несет. Откуда-то я знала, что это траур, когда офицерские фуражки на руках лежат. Я тогда не вниз, а наверх побежала. И они, видно, поняли, что это мать. Они тоже наверх... А я тогда - в лифт и вниз... Мне надо выскочить на улицу, удрать... Спастись... Ни чего не услышать... Пока я доехала до первого этажа - лифт останавливался, заходили люди, - ни уже там стоят и меня ждут. Нажимаю кнопку и вверх... На свой этаж... Слышу, как они входят... Прячусь в спальне... Они - за мной... Фуражки на руках лежат...

И один из них - военком Горячев... Пока у меня были силы, я, как кошка, на него бросалась и кричала:

- Вы весь в крови моего сына! Вы весь в крови моего сына!

Он, правда, молчал, я его даже ударить хотела. Он молчал. А потом уже ничего не помню...

К людям меня потянуло через год. А до этого одна и одна, как прокаженная. Я была не права: люди не виноваты. Но мне тогда казалось, что все они виноваты в смерти моего сына. И знакомая продавщица в булочной, и незнакомый таксист, и военком Горячев - все виновны. Тянуло меня не к этим людям, а к таким, как я. Мы на кладбище знакомились, возле могилок. К вечеру, после работы одна мать с автобуса спешит, другая уже сидит возле своего камня, плачет, третья ограду красит. Разговоры у нас об одном... О детях... Только о них и говорим, будто они живые. Я эти разговоры все наизусть помню:

- Вышла на балкон: стоят два офицера и врач. Зашли в подъезд. Смотрю в глазок - куда двинутся? Остановились на нашей площадке. Поворачивают вправо... К соседям?! У них тоже сын в армии... Звонок... Открываю дверь: "Что, сын погиб?" - "Мужайся, мать..."

- А мне сразу: "Гроб, мать, у подъезда стоит. Где вам его поставить?" Мы на работу с мужем собирались... Яичница на плите жарилась... Чайник кипел...

- Забрали, постригли... И через пять месяцев гроб привезли...

- И моего через пять...

- Моего через девять...

- Спрашиваю у того, кто сопровождал гроб: "Есть там что-нибудь?" - "Я видел, как его в гроб положили. Он там". Смотрю на него, смотрю, он голову вниз опускает: "Что-то там есть..."

- А запах был? У нас был...

- И у нас был. Даже черви беленькие на пол падали...

- А у меня никакого запаха. Только свежее дерево. Сырые доски...

- Если вертолет сгорел, то их по частям собирают. Руку найдут, ногу... По часам узнают... По носкам...

- А у нас во дворе гроб час простоял. Сын два метра ростом, десантник. Привезли саркофаг - деревянный гроб и второй, цинковый... С ним в наших подъездах не развернешься... Семь мужчин еле подняли...

- Моего восемнадцать дней везли... Их насобирают целый самолет... "Черный тюльпан". Сначала на Урал доставили... Потом в Ленинград... А после в Минск...

- Ни единой вещички не вернули. Ну путь бы какая-нибудь память... Он курил, хотя бы зажигалка осталась...

- Хорошо, что не открывают гроб... Что мы не видим, что сделали с нашими сыновьями... Он у меня всегда живой перед газами... Целенький...

Сколько мы проживем? С такой болью в душе долго не живут. И с такими обидами.

В райисполкоме пообещали:

- Дадим вам новую квартиру. Выберете любой ом в нашем районе.

Нашла: в центре города, кирпич, а не панели, планировка новая. Называю адрес:

- Вы что, с ума сошли? То цековский дом.

- Так кровь моего сына такая дешевая?

Секретарь парткома в нашем институте хороший человек, честный. Не знаю, как он попал в ЦК, он пошел за меня просить, мне он только сказал:

- Ты бы слышала, что они мне говорили. Мол, она горем убита, а ты что? Чуть из партии не выгнали.

Надо было самой пойти. Что бы они мне ответили?

Буду сегодня на могилке... Там сынок... Там люди все свои...

Мать.

"Что-то с памятью... Даже думаю уйти со второго курса института... От меня куда-то убегают, исчезают человеческие лица, слова... Собственные ощущения... Остаются отрывки, осколки... Как будто со мной не было того, что было...

Из военной присяги помню:

"...Я всегда готов по приказу Советского правительства выступить на защиту моей Родины - Союза Советских Социалистических Республик, и, как вин Вооруженных Сил СССР, я клянусь защищать ее мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами..."

Из первых дней в Афгане...

Мне показался он раем. Увидел, как растут апельсины. Что мины подвешивают на деревья, как апельсины (зацепится антенна за ветку - взрыв), я узнал позже. Поднимается ветер - афганец, на расстоянии вытянутой руки мгла, темнота, ты слепой. Принесут кашу, в котелке половина песка из-за этого афганца. Через несколько часов - солнышко, горы. Никакой войны. Пулеметная очередь или выстрел из гранатомета, щелчок снайпера. Двоих нет. Постояли, постреляли. Двинулись дальше. Солнышко, горы. Никакой войны. Двоих нет. И блеск исчезнувшей в песках змеи. Рыбий блеск...

Даже если рядом свистят пули, что такое смерть, ты еще не представляешь. Лежит в песке человек, а ты его зовешь... Ты еще не понял... Внутренний голос подсказывает: "Вот она, смерть... Вот она какая..." Меня ранили в ногу. не так сильно, тогда мне так казалось. Подумал: "Я, кажется, ранен". С удивлением подумал, спокойно. Нога болит, но еще не верится, что это уже и со мной произошло. Еще новенький, еще хочется пострелять. Хотел героем вернуться. Взяли нож, разрезали голенище сапога - мне вену перебило. Наложили жгут. Больно, но показать, что больно, я не мог, не уважал бы в себе мужчину, поэтому терпел. Когда бежишь от танка до танка - это открытая местность, метров сто. Там обстрел, там камни крошатся, но я не могу сказать, что я не побегу или не поползу. Я бы себя не уважал как мужчину. Перекрестился - и побежал... А тут в ботинках кровь, везде кровь. Бой еще продолжался больше часа. Выехали мы в четыре утра, а бой кончился в четыре часа дня, и мы ничего за это время не ели. У меня руки были в собственной крови, меня это не смущало, ел белый хлеб этими руками. Потом мне передали, что друг мой скончался в госпитале. ему пуля попала в голову. Я был начитанным, я представлял, что раз он погиб, то через несколько дней на вечерней поверке будет так - кто-то, может быть, за него ответит: "Дашко Игорь погиб при исполнении интернационального долга". Он тихий был, Героем Советского Союза не был. Но все равно его не должны были сразу забыть, вычеркнуть из списков...