Как я стал собой. Воспоминания - Ирвин Ялом
Меня часто посещают кошмары, спровоцированные фильмами о смерти или насилии, особенно фильмами о Холокосте. Каков мой главный метод борьбы со страхом смерти? Несомненно, избегание.
Я всегда верил, что умру в возрасте шестидесяти девяти лет – в том же, в каком умер мой отец. С раннего детства я помню, как мои родственники говорили о двух характерных чертах мужчин рода Яломов: они всегда были людьми мягкосердечными и всегда умирали молодыми. Два брата моего отца умерли от инфаркта, не дожив до шестидесяти, а отца инфаркт едва не убил, когда ему было сорок семь.
Учась на медицинском факультете, я больше узнал о физиологии и о влиянии питания на формирование бляшек в сосудах и решительно и навсегда изменил свои привычки в еде, резко сократив потребление животных жиров. Я избегал красного мяса и постепенно пришел к почти полному вегетарианству. Я десятилетиями принимал статины, внимательно следил за весом и регулярно занимался спортом – и удивил сам себя, значительно пережив те самые шестьдесят девять.
После месяцев изучения литературы и размышлений я пришел к выводу, что наше столкновение со смертью должно быть в центре внимания экзистенциального подхода к терапии. Тогда я полагал, что причиной тому сила и универсальность страха смерти. Но теперь, вспоминая это решение, не могу сбросить со счетов и возможность того, что мой взгляд был смещен из-за моего личного страха смерти. Месяц за месяцем я читал о смерти все, что мог найти, начиная с Платона и заканчивая «Смертью Ивана Ильича» Льва Толстого, «Смертью и западной мыслью» Жака Шорона и «Отрицанием смерти» Эрнеста Беккера.
Научная литература о смерти была такой обширной и часто такой эзотерической и далекой от психиатрии, что я осознал, что мог бы привнести нечто уникальное, рассказав о своей работе с пациентами. В то время клинической литературы о смерти было очень мало, и я знал, что мне придется искать собственный путь. Однако как я ни старался обсуждать со своими психотерапевтическими пациентами связанные со смертью тревоги, мне не удавалось вовлечь их в обстоятельную беседу. Мы занимались этой темой пару минут, а потом разговор уплывал куда-нибудь еще. Оглядываясь на те времена, я теперь думаю, что мог бессознательно давать своим пациентам понять, что сам не готов говорить об этом.
Поэтому я принял важное решение, которое определило направленность следующих десяти лет моей клинической практики: я решил работать с пациентами, которым приходится говорить о смерти, поскольку они с ней уже столкнулись. Я начал консультировать пациентов стэнфордского онкологического отделения, которым диагностировали рак на неизлечимой стадии.
В то время я побывал на лекции Элизабет Кюблер-Росс, первопроходца в работе с умирающими, и был поражен ее первым вопросом, заданным тяжело больному пациенту: «Насколько вы больны?» Я счел этот вопрос чрезвычайно ценным; он говорит о многом, а именно: что я открыт и готов идти туда, куда желает двигаться пациент, даже в самые темные закоулки.
Я был особенно поражен той колоссальной изоляцией, которая сопровождает встречу с неизлечимой болезнью. Это изоляция двусторонняя: во-первых, сами пациенты воздерживаются от обсуждения своих ужасных, пугающих мыслей из страха погрузить в депрессию родственников и друзей; а во-вторых, близкие пациента держатся подальше от этой темы, чтобы еще сильнее его не расстроить.
Чем больше онкологических больных я встречал, тем больше убеждался, что психотерапевтическая группа могла бы облегчить эту изоляцию. Онкологи, с которыми я разговаривал о своих планах, поначалу осторожничали и не поддерживали меня. Дело было в начале семидесятых, и создание такой группы казалось шагом безрассудным и потенциально вредоносным. Более того, она была бы беспрецедентной: в научной литературе не попадалось ни единого упоминания о группе для раковых больных.
Но по мере того как я набирался опыта, во мне крепла уверенность, что такая группа могла бы многое дать пациентам, и я начал говорить о ней в стэнфордском медицинском сообществе. Вскоре в моем кабинете появилась Пола Уэст, пациентка с метастатическим раком груди. Ей предстояло сыграть важную роль в моей работе с раковыми пациентами. Поле приходилось терпеть боль из-за метастазов в спинном мозге, однако она переносила свою болезнь с выдающимся достоинством.
Впоследствии я описал отношения с ней в рассказе «Путешествия с Полой», опубликованном в сборнике «Мамочка и смысл жизни». Ее история начинается так:
Когда Пола впервые вошла в мой кабинет, я был сразу же покорен ее внешностью: достоинством осанки; сияющей улыбкой, которая окутала меня; буйной копной по-мальчишески коротких, ослепительно-белых волос; и светом – иначе и не скажешь – ее мудрых, внимательных голубых глаз.
– Меня зовут Пола Уэст, – представилась она. – У меня рак в последней стадии. Но я не раковая пациентка.
И действительно, на протяжении всего пути рядом с ней, в течение многих лет, я никогда не воспринимал ее как пациентку. Она лаконично и точно рассказала истории своей болезни: рак груди, обнаруженный пять лет назад; хирургическое удаление этой груди; затем рак другой груди, удаление и этой груди тоже. Химиотерапия с сопровождающими ее ужасами: тошнотой, рвотой, полной потерей волос. А потом лучевая терапия – допустимый максимум. Но замедлить распространение рака – в череп, позвоночник, глазницы – не удалось. Рак Полы требовал пищи, и хотя хирурги то и дело подносили ему жертвы – груди, лимфатические узлы, яичники, надпочечники, – он был ненасытен.
Воображая себе обнаженное тело Полы, я видел грудную клетку, исполосованную шрамами, без грудей, без плоти, без мышц – словно шпангоуты потерпевшего крушение галеона, а под грудной клеткой – живот с рубцами от операций, и все это поддерживают толстые, громоздкие, распухшие от стероидов бедра. Короче говоря, пятидесятипятилетняя женщина без грудей, надпочечников, яичников, матки и, я уверен, без либидо.
Мне всегда нравились откровенно чувственные, полногрудые женщины с упругими, грациозными телами. Но когда я впервые увидел Полу, случилась удивительная вещь: я счел ее прекрасной и влюбился в нее.
Пола согласилась вступить в маленькую группу вместе с тремя другими умирающими пациентами. Мы впятером проводили девяностоминутные сеансы в уютной комнате для групповой терапии в здании психиатрического отделения. Я начал просто – со слов о том, что все члены группы больны раком и что я верю, что мы сможем помочь друг другу, делясь нашими мыслями и чувствами.
Одним из участников группы был Сэл, тридцатилетний мужчина в инвалидном кресле, который, как и Пола, оказался личностью невероятной. Хотя у него была множественная миелома в поздней стадии (болезненный инвазивный рак костей, вызывающий множество раздробленных переломов) и он был от шеи до бедер полностью закован в гипсовый корсет,
