Я не вру, мама… - Тимур Нигматуллин
– Мама, я не могу ехать. Я тут останусь.
– Только не пей, сынок. – Баба Оля наклонилась и обняла голову дяди Наума.
– Не буду!
– Обещаешь?
– Я не вру, мама, – сказал дядя Наум и погладил ее руки. – Садитесь уже в купе.
Баба Оля, смахнув слезу, прошла в вагон.
Поезд тронулся, и я стал махать рукой на прощание. Сначала мимо меня проехали какие-то задумчивые люди, затем промелькнул упертый в стекло лоб пацана, следом показался цветастый платок бабы Оли. В следующих окнах были уже незнакомые мне лица: старые и молодые, веселые и грустные, женщины и мужчины, старики и дети. Поезд набирал скорость, двигаясь все быстрее и быстрее, и лиц было уже не разобрать. Как старые фотокарточки, летели они друг за другом по ветру, высыпаясь из общего когда-то альбома. Стертые да смазанные картинки одна за одной превращались в ленту фотопленки, раскручивающуюся от сигнального флажка проводника последнего вагона. Проводник махнул мне напоследок желтым флагом и захлопнул дверь.
Поезд вышел со станции, предупреждая кого-то об этом протяжным мощным гудком. Перрон вмиг опустел. Булатик стоял, поеживаясь на ветру, махая уже непонятно кому. Рабочий в сигнальном жилете взял метлу и стал сгребать снег, лежащий вдоль платформы. Я взглянул на часы.
– Семь только.
– Сейчас еще один будет, – сказал Булатик, – его тоже проводить надо. Я каждый день провожаю.
– Зачем? – Я тоже поежился от налетевшего холодного ветра. – Знакомые?
– Всех знаю, – ответил Булатик. – И меня все знают.
– Вовнутрь, а то замерзнем! – скомандовал дядя Наум, вытирая глаза. – Или менты заберут.
Булатик сокрушенно помотал головой. Он театрально вскинул руки к груди:
– Вы идите, а я тут буду. Людей провожать нужно. Чтобы память осталась.
– Ну как хочешь. – Дядя Наум достал из рукава пустую бутылку водки и бросил ее в урну. – Муратов, за мной! Пирожки куплю с ливером.
Мы оставили Булатика на перроне. Он одиноко стоял под железнодорожным семафором и тер одну об другую ладони. Под фонарными линзами расплывался пар, обдавая Булатика розовым отсветом.
– Все равно уедут, – открывая вокзальную дверь, сам себе сказал дядя Наум, – никакой сумасшедший их не задержит.
Внутри было тепло. Рядами, от окна к центру зала, стояли спаренные сиденья. В дальнем углу у касс спала буфетчица, уткнувшись белым чепчиком в сгиб локтя.
– Проснется – чаю и пирожков купим, – сказал дядя Наум и положил на спинку сиденья свой малахай. – Садись! Пока погреемся. – Он чуть склонился набок, укладывая голову на малахай. – Муратов, тоже ложи. Мягкий! Я тебя толкну… А давай в Антарктиду со мной поедешь? Новая жизнь начинается, и лучше начать ее на самой кромке ледяной глыбы, бок о бок с пингвинами.
– Не могу, – присаживаясь на сиденье, ответил я. – В школу ты за меня ходить будешь?
Дядя Наум хмыкнул.
– Там и без меня, наверное, весело.
– Весело, – я зевнул в кулак, – обхохочешься. Конкурсы, танцы, лыжи!..
– Знаю. Физрук, правда, из меня не вышел. Может быть, свою школу открою. Спортивную. Будешь у меня первым учеником.
– Не буду. – Я снова зевнул и наклонил голову к малахаю. – Ты бабе Оле наврал и мне наврешь. Водку свою в жизнь не бросишь. Чего ты врешь всем постоянно? Ты же взрослый человек.
Дядя Наум внимательно посмотрел на меня и сказал:
– А корову она самолетом вышлет. Моя мама раз обещает, то сделает.
– Вышлет, конечно, – согласился я, закрывая глаза. – Корове, наверное, билета три надо.
– Зачем ей три? Она в грузовом отсеке поедет.
– Замерзнет…
– Точно…
– А надо тепло. Тепло все любят, и…
У мамы очень теплые руки. Теплее их, наверное, нет ничего на свете. Я все утро мерз в автобусе, на перроне, на вокзале и, как только мама погладила меня по голове, сразу же согрелся. Мама говорит:
– Ты точно успеешь на свой конкурс?
– Точно, мама. Погладь еще меня.
– Но тебе уже надо ехать.
– Я успею! Я не вру, мама…
– Знаю, сынок… знаю. Ты все успеешь! Ты молодец! Но надо вставать.
– Но там холодно. Дай еще чуть-чуть согреюсь.
– Не дам! Вставай давай!
Я приоткрываю глаза и смотрю на маму. Сквозь яркие солнечные лучи ее лицо все ближе и ближе наклоняется ко мне.
– Вставай, я тебе говорю. И ты тоже вставай. Спать на вокзале нельзя!
– Мама, это не ты! Кто ты?
– Дежурная по вокзалу. Вставайте оба, пока я вас в милицию не сдала!
Тетка в синем пальто и с кокардой на меховой шапке наклонилась над нами и тормошит меня за плечо, поднимая с сиденья.
– Наум. И ты… Муратов вроде. Вы чего разлеглись? Уже десять. Вам спать негде? А ну живо домой!
– Десять, – потягиваясь, зевает дядя Наум. – До обеда еще долго…
– Десять! – Я в ужасе подлетаю с сиденья. – А конкурс?
Водитель Кашин не едет, а ползет по городу. Мимо нас бегут пешеходы, летят машины, пролетают троллейбусы – а наш автобус ползет!
– И так будет всегда! – возмущенно говорит Кашин. – Всегда, если на этом автобусе не поменяют тормоза.
Не выдержав, я выскочил из автобуса. Рядом со мной бежит дядя Наум, на ходу размахивая своим малахаем.
– Эге-гей! – орет он прохожим. – Разойдись! Танцоры диско спешат!
– Вылитые Митхун и Чакраборти, – сообщают нам прохожие. – Не поскользнитесь!
– Улю-ля-я!.. – завывает дядя Наум. – Расступись! Барышников опаздывает!
– Маленьких лебедей давай! – кричат нам со всех сторон. – А мы посмотрим!
Я бегу, и в мыслях крутится одно и то же: «Если опоздаю, то подведу Алису. Подведу школу. Подведу всех. Всех и каждого, кому обещал. Бениславская вчера сказала, что я ей неинтересен, она думает, что я врун и меня не исправить. А я не вру! Я другой! Я должен ей это доказать. Пусть уезжает в свою Америку или куда там она хочет. Не это главное. Кусает она или раскусывает людей, тоже неважно. Важно другое, доказать ей, что она ошибается».
– Ару-арх! С дороги! Зашибем!.. – орет дядя Наум.
Возле Дворца пионеров было много народу. Вперемежку с родителями стояли дети, держа в руках плакаты с номерами школ. Дворник сметал от центрального входа ошметки грязного снега. Вахтерша с повязанной на животе шалью дежурила у проходной.
– Ну куда, куда? – Она перегородила мне дорогу. – Отдышись сначала. Весь мокрый!
Я наклонился, уперев
