Я не вру, мама… - Тимур Нигматуллин
Не дожидаясь моего согласия, она сделала шаг, и мне пришлось развернуться.
С полминуты мы катили молча. Я слышал, как скрипит снег под ногами наших лыж, как прокалывают наст острые пики, как с легким свистом выдыхает Алиса и как бурлит мое непонимание ситуации.
– Ты действительно веришь в то, что если не врешь, то я перестаю кусаться? – неожиданно спросила Алиса.
– Верю, – сознался я. – Дядя Толя сказал тогда в больнице. Я донор. Я вру – ты кусаешься. Я не вру – ты не кусаешься. Я думал…
Бениславская, заметив лестницу, сбавила ход и пропустила меня вперед:
– Ты первый спускайся. Вдруг на меня упадешь еще сзади.
Я проскочил на лестницу и стал спускаться. Вслед за мной шагала Алиса, чьи слова все больше и больше становились для меня непонятными.
– А что он должен был тебе сказать? Моя дочка тонко чувствует ложь?
– Как это – тонко?
– Вот видишь. Ты и сейчас ничего не понял, а тогда… Ты врун, Муратов. Если бы я всегда кусалась, когда ты врешь, то давно бы уже не училась в школе. Ты только мне перестал врать. Другим ты врал так же и даже больше. Ты сам уже давно не замечаешь, когда врешь, а когда говоришь правду.
– Так зачем же тогда меня дядя Толя к тебе приставил и обещал чуть что в больницу положить?
– Помнишь про жабу?
– Какую еще жабу? – Спустившись с лестницы, я повернулся к Алисе.
Она стояла чуть выше, и мне пришлось поднять голову, чтобы встретиться с ней глазами. Зрачки Алисы сужались и вновь расширялись. Словно две раскинутые паутинки, пытаясь поймать меня в свои сети, подбирали размер. Я отчетливо вспомнил, какую жабу имеет в виду Бениславская. В тот день, когда дядя Толя привел Алису и познакомил нас, у нее были точно такие же глаза. Алиса тогда укусила меня, и я хотел ударить ее в ответ. А жаба…
– Которую ты тростинкой надувал. Помнишь? Хотя как ты можешь помнить все свое вранье. Я тогда сказала, что у тебя два лица. Мне показалось, что ты говоришь правду, не фантазируешь. Но я точно знала, что ты жабу не надувал. Мне нужно было понять, какое твое настоящее лицо.
– И какое? – Я сглотнул слюну.
– К сожалению, то, что стоит сейчас передо мной… – задумчиво произнесла Алиса. – Муратов, скажу тебе честно. Я наизусть тебя выучила. Когда ты врешь, когда говоришь правду, чего боишься и что не любишь. Ты был интересен, и я пыталась тебя раскусить, а не укусить. Честно пыталась. Папа это заметил. Пристроил тебя возле меня. И пока я тебя изучала, я стала меньше реагировать на вранье. Знаешь что?
– Не знаю, – я растерянно стал чертить острием лыжной палки на снегу фашистскую свастику, – я думал, тебя спасаю. Помогаю. Зачем меня вообще тогда папа твой постоянно домой звал и давление мерил? А?
– Ты хороший человек. Но последнее, что нас с тобой держит, – это не твое вранье, а наш конкурс. Для меня это самое важное. Мы его должны выиграть. И потом мы уедем.
– Куда? – уже совсем поникшим голосом по инерции спросил я. – В Россию?
– В Америку я уезжаю, – сказала Алиса. – Главное – наш конкурс. Завтра ровно в одиннадцать часов во Дворце пионеров. Не подведи. Обещаешь?
– Обещаю, – ответил я.
Алиса, соскочив с лестницы, встала на лыжню и пошла к финишной изоленте.
Слез не было. Не было и разочарования. Была пустота, сквозь которую то и дело проскакивали лыжники, обгоняющие меня перед самым финишем. Я шел на своих коротких лыжах вдоль трассы и волочил за собой по снегу лыжные палки, думая, что по этой пустоте шагаю не я, а другой, какой-то лишний в этом мире Муратов, и он, этот Муратов, шагает так уже целую вечность, а пустота все не кончается и не кончается…
– С дороги! – раздался истошный голос позади Муратова, и кто-то ткнул его лыжной палкой. – Сшибу!
Пустоту изнутри разрывала Махметова. Она каким-то чудом дошла до финиша и обезумевшим танком неслась навстречу победе.
Я отошел левее, давая ей дорогу.
– Ничего страшного, – раздался еще один голос рядом со мной, – подумаешь, беда. Зато ты очень красиво шел. Я видела.
Настя Шеремеева оказалась по правую руку. Сквозь пустоту я ее сразу не заметил.
– Долго идешь? – спросил я.
– Недолго, – улыбнулась Шеремеева, – пересдать можно.
На финише стоял Булат Серикович и задумчиво смотрел на нас с Шеремеевой.
Сначала он что-то хотел нам сказать, затем передумал и, громко свистнув в свисток, закричал:
– В честь новогодних праздников всем пятерки!
Я обернулся к Шеремеевой, но ее уже не было рядом.
Глава 8
Все вернулось на свои места
– Вставай, сынок! Просыпайся!
– Я уже не сплю!
– Ты просил разбудить тебя.
– Мне нужно помочь дяде Науму с вещами, а потом – Светлане Ивановне.
– Ты успеешь на конкурс танцев?
– Успею!
– Сегодня у тебя трудный день!
– Очень, мама… Я справлюсь!
Мама гладит меня по голове, и я чувствую, какие у нее теплые руки.
Автобус везет нас по ночному городу. В предрассветной тьме искрят под инеем троллейбусные провода. Блестят мутным светом линзы светофоров. А со стороны железнодорожных путей мороз разносит по всей округе скрип вагонов. Белый дым из печных труб столбами уходит в небо, достигая декабрьских низких звезд. Я раскорябал на заиндевелом стекле небольшую дырочку и дышу на нее, пытаясь растопить окошко.
В салоне темно. Сквозь полумрак видны силуэты пассажиров в полушубках. Возле сидений стоят чемоданы и сумки. Первый шестичасовой рейс почти пустой. Мы едем на вокзал с дядей Наумом и бабой Олей. Остальные едут до хлебобулочного комбината – утренняя смена.
– Внучок, – оборачивается ко мне баба Оля. – Рюкзак точно взяли?
– Точно, – говорю я. – Сам нес.
– А где торба с колесиками? – испуганно спрашивает она.
– В ногах стоит, – успокаиваю ее я. – Держу, чтоб банки с вареньем не разбились.
– Что бы мы без тебя делали. Помог, спасибо! – благодарит меня баба Оля.
– Не за что, – отвечаю я и дальше дышу на окно.
Дядя Наум, уткнувшись в стекло лицом, молчит и что-то ищет во внутреннем кармане тулупа. Он снял мохеровый шарф и зачем-то накрыл им свои руки. Хлебобулочные работники, соскочив с мест, разом вышли на остановке. Дальше мы едем одни.
Дядя Наум купил билеты на день конкурса.
– Я четыре чемодана возьму. А ты два. Мама, сам понимаешь… – сказал дядя Наум.
– Понимаю, – согласился я.
Следом позвонила Светлана Ивановна. Она сначала спросила
