Ирина Кнорринг - Золотые миры.Избранное

4/ II, 1924

«Не верю. Не молюсь. Не знаю…»

Не верю. Не молюсь. Не знаю.Молчу. Но сердце говорит.Мечта ушедшая сгораетВ лучах немеркнущей зари.

Не жду. Не помню. В жуткий путь яИду с улыбкой на лице,Чтоб на глухих, ночных распутьяхИскать мучительную цель.

4/ II, 1924

«Расчёсывая на ночь волосы…»

Расчёсывая на ночь волосы,Рассыпанные по плечам,Смотрела я на теневые полосы,На три сверкающих луча.

Прозрачный воздух лёгкой дрёмоюКоснулся стен и потолка.Здесь всё прошло: тревога, зло моё,Мечты, и слёзы, и тоска.

Глухие ветры стоны спутали,На завтра — шум и ропот дня…Задор тоски, безумья, удалиЕщё помучают меня.

4/ II, 1924

«По-весеннему светит солнце…»

По-весеннему светит солнце,Зеленее в полях трава.На холодные руки клонитсяЗакружившаяся голова.

И дрожат холодные пальцыНа немой белизне листов,Когда солнце мне улыбаетсяИ смеётся даль облаков.

И манящие злою шуткой,Зацветаньем мечты дразня,Вечера догорают жуткие,Утомительные для меня.

5/ II, 1924

Ночью («Думы грешные, глухие…»)

Думы грешные, глухие,Недоконченные думы.Снятся шорохи ночные,Снятся шорохи и шумы.

Запах вянущих нарциссов,Пряный запах сон дурманит,В темноте скребётся крысаВ зачарованном тумане.

Сумрак бледный и зловещийЕле трогает ресницы.Что-то нежное трепещет,Что-то ласковое снится.

Сны — всё ярче и нелепей,Всё безумнее желанья…Только слышен тихий трепетРазмеренного дыханья.

5/ II, 1924

«Хочу, чтоб совсем не завяли вот эти нарциссы…»

Хочу, чтоб совсем не завяли вот эти нарциссы,Чтоб свежими были они до другого букета.Чтоб вечно желаний моих недоступные высиЦвели и звенели, каким-то безумьем согреты.

Хотелось бы мне, чтобы тихий, медлительный вечерСлетел, и взглянул, и сорвал равнодушную маску,Чтоб спрятать от холода нервно-дрожащие плечи,И думать. И плакать. И слушать красивую сказку.

6/ II, 1924

«В этой комнате убогой…»

В этой комнате убогой,У холодных, бледных стен,Жду в мучительной тревогеНевозможных перемен.

Но сгорел он, день последний,Не законченный ничем.Я молчу. И шепчут тениНа откинутом плече.

7/ II, 1924

«Я твёрдо знаю, что вольна сама…»

Я твёрдо знаю, что вольна самаВ судьбе упрямой и нелепой.Душа боится холода ума,Инстинкту доверяясь слепо.

Слепой душе не мил кратчайший путь,Не радуют известные дороги,Она бросается в глухую мутьЗадора, счастья и тревоги.

Душа сильна: в ней блещет вечный свет,Душа — огонь ума и тела.Но только — если этой силы нет,Как быть? Где взять её? Что делать?

Тогда душа безумна и больна,И грубым жестом своевольяНа много страшных лет обреченаЕщё никем не вынесенной боли.

7/ II, 1924

«Над равнодушно-серым переплётом…»

Над равнодушно-серым переплётомСпадала прядь волос.В молчании моём возникло что-то,И что-то пронеслось.

Боялась я, что эта ночь разгонитИ жесты, и слова.Покорно на холодные ладониУпала голова.

Закрыв лицо, я что-то повторяла,Не плача ни о чём.А ночь зловещей дрожью целовалаХолодное плечо!

9/ II, 1924

«Я поверила в нежную сказку…»

Я поверила в нежную сказку,Что, смеясь, рассказала весна.Я сняла равнодушную маскуИ теперь я одна и сильна.

Не боюсь я ни зла, ни ошибки,И закатная даль не страшна,Как же быть, если этой улыбке,Трепеща, улыбнулась весна?

Что понять, когда сумрак струитсяИ под утро светлеет стена?Теплым солнцем легла на страницыНачинающаяся весна.

9/ II, 1924

Дон-Жуан («Бледных рук заломленные кисти…»)

Бледных рук заломленные кисти,Страстью искажённое лицо.Набросала шелестящих листьевОсень на широкое крыльцо.

И дрожали гаснущие взорыВ глубине сверкающих зеркал.На окне, сквозь спущенные шторыЛуч заката догорал.

На лице тоскующем и странномТолько страсть, разбитая концом.У окна склонилась Донна-Анна,Донна-Анна спрятала лицо.

А над ней едва дрожащий мускулИ расширенная прорезь глаз.От заката жалобно и тусклоШтора тёмная зажглась.

Он дышал порывисто и грубоИ до боли в пальцах пальцы сжал.И сверкали сдавленные губыВ глубине тоскующих зеркал.

У окна безумной дрожью сжата,Слышит ядовитый звук речей:«Этот луч — не твоего ль закатаБлещет на опущенном плече?»

И склонились, жили и дрожалиИскривлённые его черты.За окошком вечерели дали,Ветер с веток обрывал листы.

И холёные ломая пальцы,Он о счастье думал, чуть дыша…У него, у гордого скитальца,Разве может быть ещё душа?

На лице — задор любви и воли…Только взгляд о чём-то тосковал,Перекошенный нездешней больюВ глубине темнеющих зеркал.

10/ II, 1924