София Шуазель-Гуфье - Исторические мемуары об Императоре Александре и его дворе

В тот же день при виде государя, быстро проезжавшего в открытой коляске, моя мать сказала: «Нет, поистине, мы совсем напрасно тревожимся за него. Он так молод, у него прекрасное здоровье, Бог сохранит нам его». И мы кончили тем, что стали смеяться над нашими страхами, в то время лишенными всякого основания.

Однако, в Александре уже не проявлялось той беззаботной веселости, которая раньше одушевляла его. Он, казалось, был недоволен польским правительством, образом действий сейма, расходами, превышающими средства государства. Он постоянно стремился к уединению. Часто, не предупредив свою свиту, он отправлялся один в какую-нибудь уединенную местность в окрестностях Варшавы и приказывал принести ему туда обед. Он был, однако, совсем здоров, положение его в России и в Европе было по-прежнему господствующим…

Возвратившись в Литву, я вскоре получила депешу от двора, с письмом к русскому посланнику в Париже, и с копией этого письма для меня.

В то же время я имела удовольствие узнать, что, вследствие особого предписания Его Величества виленскому генерал-губернатору, процесс был прекращен.

ГЛАВА XXV

Новая поездка Александра в Вильну. Беседы с автором мемуаров. Политические взгляды и мнения государя. Несколько слов о Веронском конгрессе и испанской войне

Когда я возвратилась во Францию, все были взволнованы одним великим событием, которое, казалось, должно было произвести некоторые изменения в Европе и, быть может, оживить старинную эпоху Крестовых походов, возродить рыцарский дух. Читатель угадывает, что я говорю о восстании Греции, о геройских попытках, привлекавших внимание не только религиозных людей, но и всех любителей искусств, всего чудесного, всего того, что пробуждает воображение и увлекает его чарами воспоминаний, тесно связанных с этой, некогда столь славной страной.

Все ожидали, что русский император первый, как глава греческой веры, объявит себя покровителем своих братьев-единоверцев, что он поддастся благородному желанию помочь грекам изгнать турок из Европы и овладеть столь прекрасной страной.

Признаюсь, что, не останавливаясь на других соображениях, я от всей души желала ему этой новой славы в довершение той, которую он уже приобрел.

Но политика европейских государей взглянула на это событие с другой точки зрения. В желании и стремлении греков сбросить тяготевшее над ними позорное иго и восстановить справедливую независимость увидели лишь роковой революционный дух, который за последние сорок лет стремился подточить европейские престолы и опрокинуть власти, установленные законом и божественной санкцией.

Греки были предоставлены своей судьбе, и императору Александру пришлось волей-неволей отказаться от всех личных выгод и от славы, которую сулило ему это благородное предприятие, ради поддержания европейского мира и столь необходимого равновесия, устойчивость которою он держал в собственных руках.

У Франции были в то время собственные причины для тревоги. Испания — ее соседка и союзница, находясь накануне кровопролитной и разрушительной революции, привлекала к себе внимание Европы и французского правительства в особенности.

В это время, т. е. весной 1822 г., я предприняла поездку в Вильну по семейным делам, касающимся моего состояния. Император Александр прибыл в этот город 2 июня, чтобы произвести смотр шестидесятитысячному отряду войск. Он проехал бульваром, вдоль Вилии, и пораженный тем, что жители города при виде его не проявляют радости, он сказал впоследствии княгине Трубецкой, что его теперь не скоро увидят в Вильне. На следующий день Александр вместе со своими тремя августейшими братьями присутствовал на блестящем смотру, на равнинах Верки. Узнав, что я нахожусь в Вильне, государь поручил передать мне, что он очень этому рад, и велел спросить, не обеспокоит ли он меня своим посещением.

Я никогда не забуду, что в этот день мой французский лакей, которому я дала соответствующие наставления по поводу приема государя, ответил Его Величеству, спрашивавшему, дома ли я: «Ош, monsieur».

Александр соблаговолил тотчас обратиться ко мне с несколькими вопросами по поводу моего ребенка. На вопрос, почему я не взяла его с собой, я ответила, что побоялась подвергнуть его утомлениям долгого путешествия (ему было всего шесть месяцев) и что среди радости, которую я испытываю при виде моего государя, я более всего сожалею о том, что не могу повергнуть к его стопам моего ребенка. Государь, видя, как я растрогана, сказал мне с искренней чувствительностью: «О! я понимаю, как вам было тяжело расставаться с ним».

Так как государь соблаговолил вспомнить о графе Ш***, я сказала, что, принужденный присутствовать на заседаниях палаты пэров, он не мог сопутствовать мне. «Я очень боюсь, — прибавила я, — что Ваше Величество удивляется, что я постоянно путешествую одна; между тем мое главное желание и стремление в том, чтобы заслужить и сохранить уважение, которое Ваше Величество благоволит оказывать мне…» Александр ответил мне, что ни время, ни отсутствие, ни расстояние не могут изменить его чувств ко мне.

Государь пожелал узнать, что помешало устроить крестины моего ребенка (император был заочным крестным отцом) в Париже. Я рассказала государю, что произошло по этому поводу, и откровенно призналась, что часть вины падает на меня. Когда у меня родился сын, я написала императору Александру, что он рожден французским подданным и что я умоляю Его Величество, не из тщеславия, но в залог счастья моего ребенка быть его крестным отцом. Государь, со свойственной ему добротой, согласился оказать мне эту милость, прислал мне богатый подарок и поручил находившемуся в то время в Париже графу Шувалову заменить его при этом обряде, так как в письме моем я просила, чтобы государь избрал для этого настоящего, доброго русского, а не посланника, которого я не считала таковым. И как раз это обстоятельство вызвало противодействие со стороны французского духовенства, — противодействие, которое не возникло бы, если б назначенное государем лицо принадлежало к римско-католическому вероисповеданию. Государь уверил меня, что раз вопрос возник из-за религиозных взглядов, он совсем не оскорблен случившимся, и предложил мне свои услуги на будущее время.

Александр спросил, какое дело побудило меня приехать в Вильну, — не касается ли оно того процесса, о котором я представила ему записку в Варшаве? Он еще помнил о ней по прошествии двух лет. Вообще, память у государя была поистине изумительная, но в этот день она изменила ему.

«С каким удовольствием, — сказал он, — я вновь встречаю вас в той самой комнате, где я некогда вас видел! Вот тот самый диван, где вы сидели, у того же круглого стола…» И он искал глазами фортепиано, которого не было в комнате. Я не знала, что отвечать, и очень была смущена, ибо это была квартира моего отца, которую я занимала в его отсутствие, но не та, где я несколько раз принимала Его Величество, так как мой отец переехал в другой дом. Я решила поэтому молчать, и вот как бедных государей обманывают в самых мелочах и даже те, кто наиболее им предан…