София Шуазель-Гуфье - Исторические мемуары об Императоре Александре и его дворе

На этом балу я впервые имела честь видеть Великого князя Николая (ныне царствующего императора), который соблаговолил говорить со мной. Я была поражена изяществом и необыкновенным достоинством его манер и разговора, и, по правде сказать, я нашла, что молодой великий князь смотрит еще более величественным, чем сам государь, который был гораздо красивее его.

Государь простился со мной на балу; он уезжал на следующий день рано утром. Я сговорилась с несколькими моими приятельницами, с графиней Лопасинской и графиней Платер, чтобы быть на бульваре при его проезде. Государь всегда путешествовал в открытой коляске; он нас узнал и, смеясь, поклонился нам. Он отправлялся тогда на конгресс в Верону, где у него состоялись очень важные переговоры с г-дами Монморанси и Шатобрианом. Тот и другой были достойны узнать и оценить государя, и оба возвратились в Париж в восторге от его ума, изящества и в особенности от его благородного образа мыслей. В частности, г-н Монморанси доказал ему свою преданность, вышедши из министерства, когда оказалось невозможным выполнить представленные ему Александром идеи и план действий, которые разум его не мог не одобрить. Государь, возвращаясь из Вероны и проезжая через Варшаву, соблаговолил посетить мою мать и долго беседовал с ней о достоинствах г-д Монморанси и Шатобриана. Он поручил моей матери передать мне свой привет и прибавил по моему адресу милое слово, которое я хотела бы заслужить и которое, без сомнения, было более любезно, чем верно: «Нельзя видеть ее и не полюбить».

На Веронском конгрессе Александр предложил французскому правительству отправить на собственный счет русское войско на помощь Испании, без участия Франции Предложение это, само по себе столь великодушное, посеяло великую смуту во Франции и в особенности в Париже. Слабая и робкая партия, во главе которой стал г-н Талейран и которая заседала в Сен-Жерменском предместье, высказалась в том смысле, что надо, не колеблясь, принять это предложение, что большое счастье, что русский император со гласен взять на себя столь опасное для Франции предприятие. Талейран произнес речь, в которой доказывал, что Испания уже однажды сыграла роковую роль по отношению к Франции; что он в то время предупредил правительство и предсказал ему роковые последствия войны на Пиренейском полуострове, и он считает долгом напомнить это при настоящих обстоятельствах. Со своей стороны герцог Фитп Джемс, один из выдающихся ораторов палаты пэров, выступил против этой речи, которую он пытался опровергнуть.

Более сильная и смелая партия объявила, и не без основания, что допустить вмешательство посторонней державы в дела Испании, являвшиеся для Франции семейными делами, — это значит наложить неизгладимое пятно на честь французов. Этот важный вопрос обсуждался во всех салонах Парижа, и я при этом слышала, как несколько молодых и красивых дам высказывались по этому поводу с таким же красноречием, как и истинным патриотизмом. Наконец, Людовик XVIII разрешил вопрос со свойственной ему мудростью: он сумел сочетать честь Франции и своей короны с сохранением мира в государстве, выказав благородное доверие доблести и верности своих войск и поставив во главе их принца, которому суждено было прибавить новые лавры к тем, которые заслужили его предки. По отношению к военным успехам читатель знает, насколько события оправдали и даже превзошли надежды французов и ожидания Европы.

ГЛАВА XXVI

Болезнь государя. Поездка автора мемуаров в С.-Петербург. Описание этого города и его окрестностей

Император Александр, который всегда пользовался прекрасным здоровьем, опасно заболел зимой 1824 г. Семейные огорчения, неприятности, быть может, преувеличенные его чрезвычайной чувствительностью, к которым присоединилась простуда, — все это внезапно вызвало сильную болезнь, естественно, возбудившую тревогу в августейшей семье и во всей столице. За последнее время государь стал часто удаляться, даже зимой, в свою любимую резиденцию в Царском Селе. Он вызывал к себе министров и вел очень уединенный образ жизни, без всяких других развлечений, кроме длинных прогулок по парку, простирающемуся на две-три версты.

Однажды (это было во время бракосочетания Его Императорского Высочества Великого князя Михаила), после особенно длинной прогулки в одиночестве, государь вернулся во дворец продрогший и велел принести обед в свою спальню. Но он не был в состоянии есть, и вскоре на ноге его открылась рожа, которая распространилась со страшной быстротой; затем сделалась лихорадка с бредом и воспалением мозга. Государя тотчас перевезли в крытых санях в Петербург, где консилиум докторов, опасаясь начинавшейся гангрены, высказался за отнятие у государя ноги. Но так как прописанные лекарства произвели желанное действие, доктора удовольствовались тем, что поставили дренаж; благодаря своему прекрасному здоровью государь вскоре стал выздоравливать.

В первый раз, когда император после своей болезни показался на улицах Петербурга, народ везде при его проезде становился на колени, трогательным образом проявляя свою чрезвычайную радость и благодаря Небо, сохранившее ему отца.

В тот же год мне удалось исполнить давно задуманный проект поездки в Петербург и принести почтительные мои приветствия августейшему моему государю, в прелестном городе, где он родился и где находился его престол. Мы приехали в первых числах июня, в эпоху, когда в этой северной стране нет ночей. От последней станции, т. е. от Стрельны, летнего местопребывания Великого князя Константина, на пространстве трех французских верст, дорога идет вдоль шоссе между двумя рядами дач, или прелестных деревенских домов, выходящих с одной стороны на море, а с противоположной стороны — на каналы или рукава Невы. Эти дачи разделены между собой, как бы большой дорогой, рядом садов, где преобладает белоствольная береза, бледная листва которой выделяется на темной зелени северных елей и сосен. Вазы с цветами, изящно расставленные или сгруппированные среди деревьев, представляют собой как бы олицетворение весны, которая дарит жителей севера лишь одной улыбкой, как заметила одна остроумная особа из моих знакомых. Все эти здания очень разнообразны по архитектуре и общему характеру. Здесь, среди массы зелени, вы видите греческий храм с его прекрасным перистилем и изящными лестницами; там — китайский павильон с пагодами и серебристо-звенящими колокольчиками; далее вы видите швейцарский домик — скромная с виду постройка, скрывающая роскошь под обманчивой внешностью. А вот итальянский бельведер, изящно возвышающийся над окружающими его деревьями и составляющий живописный контраст с готическим замком и его зубчатыми башнями. Везде в громадных теплицах укрываются от свежего или леденящего воздуха те плоды, которые обыкновенно небо дарует более счастливому климату и которыми богатые русские вельможи за большие деньги удовлетворяют свое сластолюбие. Словом, тысячи предметов, знаменующих столь же разнообразные, сколько замысловатые вкусы, представляются удивленным и очарованным взорам путника. Окрестности Парижа, за исключением королевских дворцов, ничего не представляют такого, что могло бы равняться великолепию окрестностей Петербурга, где, однако, все создано искусством. Эти прекрасные здания, порожденные богатством или прихотью, построены на плохой почве, представлявшей некогда обширное болото.