София Шуазель-Гуфье - Исторические мемуары об Императоре Александре и его дворе

ГЛАВА XXIV

Отъезд автора мемуаров во Францию. Взгляд на французов. Уступчивая политика французского кабинета. Взгляды Александра на положение Франции. Эпизоды

В следующем году, когда решился вопрос о моем браке, я обратилась, согласно обычаям русского двора, к обер-гофмейстерине, графине де Литта, чтобы получить от Их Императорских Величеств разрешение на мой брак. Граф сам обратился с этой просьбой в Москве, где двор проводил зиму 1818 г. Он представился государю, который соблаговолил беседовать с ним о его предстоящей женитьбе, поручил передать мне свой привет и разрешил ему вернуться во Францию, чтобы исполнять там обязанности пэра. Я не позволила себе при этом случае прямо написать государю. Между тем, в том же году Александр, встретив в Варшаве мою мать, соблаговолил передать ей, что он искренно желает мне счастья и надеется, что я буду счастлива, так как граф Ш*** пользуется прекрасной репутацией. Государь прибавил, что, не получив от меня никаких вестей, он боится, что я обиделась, что он прислал мне свои поздравления через еврея (того самого, который в 1812 г. отвез мое письмо отцу). Последний приехал в Вильну в мое отсутствие; в случае, если б я передала ему письмо для государя, он получил приказание отвезти ему это письмо в Варшаву. Когда, несколько месяцев спустя, я находилась в Вильне, этот еврей пришел предупредить меня, что он отправляется в Минск к государю, и спросил, не дам ли я ему письмо для Его Величества. Ввиду этого я написала, что израильтянин, доставивший мне милостивый привет от обожаемого мной государя, показался мне благим вестником; я прибавила, что уезжаю вскоре во Францию; что воспоминание о милостях, которыми почтил меня государь, никогда не изгладится и по-прежнему будет составлять мое счастье. Еврей вскоре вернулся и привез нижеследующий приветливый ответ:

«Я очень счастлив, что могу письменно принести вам мою искреннюю благодарность за полученное от вас милое письмо, которое доставило мне большое удовольствие. Так как я имел случай оценить вас, то мои пожелания счастья были вполне уместны при таком событии, как ваш брак. Я позволяю себе повторить их и пожелать вам доброго пути. Да сопутствует вам Божественное Провидение и да хранит Оно вас! Прошу вас удержать мне место в вашем воспоминании и верить, как я ценю его, и примите выражение почтительной дружбы, с которой я к вам отношусь.

Александр»

Это письмо, написанное его рукой, и такой прекрасной рукой, послужило мне во Франции как бы талисманом против предрассудков нетерпимости и злобных наветов. Вскоре после моего приезда во Францию, когда рассеялся туман иллюзий, я вскоре убедилась, как правдива была та картина Франции, которую в беглых чертах набросал Александр, картина, которая раньше казалась мне преувеличенной. Я невольно сравнивала тот холодный эгоизм, тот тон ледяного равнодушия, который в общем господствует в парижском обществе; искусственные потребности, вызванные пустотой; ненасытную алчность; пестроту политических взглядов; размеренный придворный этикет. Я невольно сравнивала все это с ласковой рыцарской приветливостью, столь свойственной русским и полякам. С каждым днем сознание этого различия делалось мне все тяжелее.

Все вызывало во мне желание покинуть Францию, но я хотела покинуть ее с честью для графа Ш***. В то время речь шла о замещении места в русском посольстве и выбор посланника был предоставлен на волю императора Александра. Так как граф Ш*** не имел настолько влияния в министерстве, чтобы попасть в список кандидатов, он согласился, к сожалению, несколько поздно, чтобы я написала государю и попросила дать ему это место, которое не столько льстило нашему самолюбию, сколько удовлетворяло сердечное наше стремление приблизиться к особе Его Величества. Когда мое письмо достигло государя, посланником в Россию только что был назначен ла Ферронэ. Назначение это, притом, могло встретить лишь всеобщее одобрение. В 1820 г. я отправилась в Литву, и так как там против графа Ш*** велся очень несправедливый процесс, я решилась ехать в Варшаву, где в то время находился государь, чтобы просить его покровительства и правосудия. Я встретилась с Его Величеством на балу у маршала ла Диэт; и так как государь не знал, что я приехала в Варшаву, он выказал при виде меня самое приятное удивление, соблаговолил уверить меня в своем неизменном дружеском расположении. В доказательство он посетил меня на следующий день и сам обратил мое внимание на свое отношение ко мне, вызвавшее самую глубокую мою признательность. Я приняла Его Величество в гостиной моей матери, которой не было дома, и государь спросил, не занимаю ли я моих прежних комнат в нижнем этаже: он боялся обеспокоить мою мать, ибо никто в мире не обладал утонченной деликатностью в такой степени, как он. Государь соблаговолил затем выразить свое сожаление, что он не мог исполнить мою просьбу по отношению графа Ш***. «Ваше письмо, — сказал мне Александр, — дошло до меня очень не скоро, и уже после назначения г-на ла Ферронэ. Притом, когда я в первый раз был в Париже, я уже дал мое слово королю, поручившему спросить у меня, одобряю ли я назначение г-на ла Ферронэ на место посланника в С.-Петербурге. И когда мне прислали список, среди всех замечавшихся в нем имен (государь назвал их) я не мог не избрать г-на ла Ферронэ, прекрасного человека, которого я раньше знал в качестве эмигранта». Государь обратился ко мне с множеством вопросов, вызванных искренним участием: о моем пребывании во Франции, о моей новой семье и т. д. Он спросил — счастлива ли я, и очень лестно отозвался о графе Ш***. Я ответила Его Величеству, что различие в политических взглядах сеяло во Франции смуту и неприязнь не только в обществе, но и в лоне семейств. «Что же еще нужно французам? — сказал Александр, — казалось бы, все соединилось, чтобы дать им счастье. Небо даровало им прекрасную страну, благоприятный для земледелия климат. Они пользуются свободой в той мере, которой можно разумно желать, — и они еще недовольны!» Когда я заговорила о либеральной партии, Александр сказал: «О! это одно лишь название, — как бы плащ, которым они прикрывают свои дерзновенные намерения. Нет ничего менее либерального, в истинном смысле этого слова, как все, что составляет демагогическую партию во Франции. По вашему браку, по вашим семейным отношениям, — продолжал государь, — вы, несомненно, принадлежите к самому избранному обществу Парижа. В массе есть, без сомнения, лица благонамеренные, но встречаются также и зараженные». Я угадала мысль государя, но не хотела подчеркнуть ее и потому молчала. «Я столько просил, умолял, — говорил Александр, — чтобы с самого начала Реставрации держались твердого образа действий. Мне не поверили; печальные последствия этого проявились в трагической смерти герцога Беррийского. Событие это тем более прискорбно, что характер герцога, изменившийся к лучшему, подавал большие надежды.» Александр приписывал это роковое событие и вообще все несчастья Франции пристрастию Людовика XVIII к Деказу. Он очень любил Ришелье, высоко ценил его и желал, чтобы он утвердился в министерстве.