Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев
В противовес ей и академизму в конце 80-х годов появился Васнецов. Живопись Владимирского собора в Киеве была настолько проникнута религиозностью и русской церковностью, что ее нельзя было оценивать только со стороны эстетики: живопись Васнецова стала пробным камнем мировоззрения критики. Люди искренно-православные религиозные ею восторгались: васнецовская Богоматерь в фотографических снимках появилась наряду с образами в спальнях аристократических домов. Люди, нерелигиозные «позитивисты», не признавали этой живописи, считали ее искусственной, неискренней, манерной. Не любил Васнецова, конечно, и Лев Толстой.
Спокойнее относилась публика к его былинным сюжетам: «Аленушка», «Иван царевич», «Слово о полку Игореве», «Богатыри» нельзя было не признать красивейшими русскими картинами, да и по сюжету они не вызывали злобы религиозного неверия.
В 80-х годах у престола и среди правой молодежи воцарилось национально-религиозное направление — славянофильское. Данилевский («Россия и Европа»), Страхов («Борьба с Западом»), Достоевский, Васнецов, Римский-Корсаков отвечали этому направлению, и я был в то время страстным поклонником и защитником Васнецова.
Теперь спокойнее я отношусь ко всему этому. Но я до сих пор признаю Васнецова одним из великих русских живописцев и величайшим нашим религиозным художником. Он должен быть поставлен в параллель с Римским-Корсаковым в музыке, и слава Васнецова, я думаю, еще впереди. Пока он еще ни у нас, ни на Западе недооценен. Меня поразило, как слабо наши зарубежные газеты, сужу по «Возрождению», отозвались на недавнее известие об его смерти [в 1926 году]. Васнецову нужно было посвятить ряд статей и фельетонов, а вместо этого всего несколько ничтожных строк некролога.
Русская церковная музыка и пение уже пробили себе дорогу на Запад. Придет время и для русской церковной живописи Васнецова и Нестерова.
А наша литературная критика всё еще плетется за европейскою модою. Восхищались на Западе Тургеневым, самый прославленный был и у нас Тургенев. Восхитился Запад Толстым и у нас курят фимиам Толстому; теперь вся Германия увлекается Достоевским и наши критики-философы боготворят Достоевского, а Тургенева уже поносят до последней непристойности: будто бы его уже и читать нельзя!!!
Весьма характерно на моей памяти протекла история с нашим балетом: в прогрессивных кругах увлекаться балетом в эпоху моей молодости считалось делом совсем непристойным для серьезного человека. Но Европа увидела наш балет и прославила его. Теперь и прогрессивные «Последние новости» восторгаются балетом и пишут ему все серьезные хвалебные статьи.
Возвращаюсь к Васнецову. Больше всего из его религиозных творений я люблю «Радость праведных о Господе». В куполе Владимирского собора она не так видна: удобнее по этюдам в Третьяковской галерее. Это целая религиозная симфония.
Представьте себе худого, высокого, узколицего, с прямыми гладкими волосами рыжевато-белокурыми, человека с клинообразной бородкой, с живыми умными черными глазами. Совершенно русский крестьянский тип. Таким мне вспоминается Васнецов. И говорил он, как северный вятич, сильно окая. Что-то в нем было мягкое, милое, но в то же время твердое, крепко-устойчивое, глубоко-русское, народное и православное. Он, конечно, сознавал, что большинство русского общества по мировоззрению не на его стороне, но он привык стойко и не сбиваясь идти по своей дороге, невзирая на враждебное «большинство».
Припоминаю из его речей: главное в жизни оставить свои следы, смело чертить свою борозду. Он так и поступал в своей области.
Увлекаясь религиозностью, я как человек своего поколения, не мирился с догматом вечного мучения. Я держусь оригеновского учения об конечном «упразднении дьявола» и ада и всеобщем спасении, всеобщей «осанны», как любил выражаться Достоевский.
Любуясь картиной Страшного Суда Васнецова, где изображены, как одна сторона отрывается от другой (одна для рая, другая для вечного огня), я спросил Васнецова, неужели он верит в вечность мучений? Он спокойно мне ответил: «Да, конечно! Времени в той жизни нет либо есть возмездие за грехи и тогда оно вечно; либо вовсе нет суда Божия! А вы хотите по земному несколько лет наказания и оправдания, но что такое несколько лет перед вечностью, это одно мгновение, то есть ничто». Может быть не совсем в этих выражениях, но таков был точный смысл его ответа. Еще он добавил: «Всё то прощение, которое можно было получить, уже вымолено у Престола Божьего» и при этом указал на Божью Матерь на картине Суда.
Да, точный смысл евангельских слов несомненен: одна борется, другая оставляется; одна сестра в рай, другая в ад. От одной моей тетушки (Дарьи Васильевны Моро), женщины глубоко религиозной, но несколько на манер английских протестанток, я много лет назад слыхал такую мысль, которая остановила мое внимание и врезалась мне в память: «Я не понимаю рая при существовании ада», как же может та сестра-праведница наслаждаться раем, если она знает, что любимая ею сестра-грешница горит вечно в огне? Совесть современного человека не может с этим мириться, она не может признать в догмате вечной муки торжества Правды Божьей.
Наш глубочайший религиозный мыслитель Достоевский основною темою своих повестей избирал тот тезис, что и в последнем каторжнике всегда остается нечто человеческое, т. е. что нельзя делить людей на праведников и на грешников, на овец и козлят, что переход от света к тьме не резкий, но постепенный, что большинство людей не белые и не черные, а серые. В связи с такими мыслями картину Страшного Суда хочется толковать, как выражаются на духу раскольники.
Символическое толкование пытаются дать такое: пожирающий огнь Божий на Страшном Суде попаляет в каждом человеке всё черное, все плевелы, всё его злые страсти, а всё чистое, хорошее в человеке остается в нем, и душа, очищенная покаянием, идет в лоно Господне. Но это и есть оригеново учение о конечном общем спасении, или та всеобщая осанна, о которой говорит Достоевский. Его старец Зосима — представитель этого новохристианского оптимизма, а монах Ферапонт — пессимист, сторонник старого мрачного воззрения.
Учение о вечной муке является для современной совести загадкою. Васнецов на своей картине решил эту загадку по-старому, по прямому смыслу евангельских слов. Но у него сестра-праведница хочет увлечь с собою сестру-грешницу, и эта последняя стремится в рай и не хочет оторваться от праведной сестры. Можно ли в этой вечной страдальческой участи сестры грешной и вечной жалости по ней в раю сестры праведницы видеть последнее заключительное слово любви Божьей?
Загадка остается загадкою и у Васнецова. Он стилизовал свое изображение Страшного Суда по старинным образцам, но не забыл в своем изображения этих двух любящих друг друга сестер и тем не менее насильственно расторгаемых для разных участей на вечность. Он изобразил в образе этих двух
