Иван Сытин - Жизни для книги

Я почти не слушал. О школах Витте говорил как дилетант, как барин, который что-то такое слышал о борьбе двух школ — синодской и земской, но едва ли когда-нибудь вникал в дело и серьезно думал о нем.

Но зато его предсказание о судьбе нашей заветной мечты — о «Школе и знании» — поразило меня безмерно своей прямотой и искренностью:

«Терпеть вас, может быть, и будут, но сочувствовать — никогда».

Как будто гвоздь забил он в мою голову этими словами.

Беседа с царем

ла ужасная, трижды проклятая мировая война. Убитые и раненые уже считались миллионами. Русские города переполнились лазаретами и калеками в военных шинелях. А из народа все вырывали работников и серыми безоружными толпами посылали на смерть и увечья. Без конца, без смысла, даже без надобности.

Опытному глазу уже в середине этой кровавой бессмыслицы было видно, что добром это не кончится, что в народе растет раздражение и что все государственные скрепы старой монархии расшатались и едва держатся.

А в Петербурге все было по-старому. Чиновники писали бумаги, депутаты говорили речи, министры интриговали и заискивали перед Распутиным. В деловом мире, как в темном океане, шныряли акулы большой воды, и новенькие миллионеры из спекулянтов и поставщиков сводили с ума дорогих кокоток и наводняли шикарные рестораны. Народная страда шла параллельно с оголтелыми кутежами, и, пока на фронте лилась кровь, в столице рекою лилось шампанское.

Это было невыносимое зрелище, и сам собой вставал вопрос: а что же там, во дворце, на самой вершине власти, — понимают ли там, что делается и куда, в какой омут, ведет это страну?

Этот вопрос очень занимал и меня. Тысячи слухов, тучи сплетен, миллионы анекдотов нависли над столицей, как туман, и не хотелось верить собственным ушам, и страшно, жутко было верить собственным глазам. Может ли это быть? Ведь если хоть на минуту поверить слухам и погрузиться в клоаку сплетен, то верхушка правящей власти в России может показаться просто пустым местом.

И мне вспоминались слова Достоевского о загробном мире:

«Может быть, никакого загробного мира и нет. Может быть, вместо мира стоит пустая, старая баня с паутиной по углам, а в паутине паук сидит…»

Было невыносимо слушать все, что говорилось, и хотелось видеть, своими глазами видеть и знать, какая же тайна заключена там, вверху, за пределами досягаемости. Все эти мысли создали в душе моей неотступное желание лично увидеть царя и лично говорить с ним.

Было ли это любопытство, желание разгадать загадку или неосознанный каприз старого человека, захотевшего перед смертью увидеть того, чья воля посылала на смерть миллионы русских людей?

Я и сам бы затруднился ответить на этот вопрос с полной точностью. Одно могу сказать: в душе моей не было ничего, кроме скорбного недоумения, и ни одна темная мысль «верноподданного хама» никогда не проникала в мою голову. Царь рисовался в моем воображении как простая ошибка истории, как жертва наследственной монархии.

Как бы то ни было, я предпринял некоторые шаги, чтобы получить аудиенцию. Министром внутренних дел был в то время ставленник Распутина Штюрмер, имя которого связывалось с недоброй памяти разрушителем Тверского земства[84].

Под стать министру был и его личный секретарь и правая рука — прославленный сыщик Манасевич-Мануйлов, писавший в «Новом времени» детективные статьи под псевдонимом «Маска».

На приеме у министра мне пришлось вести первый разговор именно с этим детективом.

— Могу ли я видеть г-на министра?

— Вам зачем?

— Хотел бы переговорить по делу.

— По какому делу?

— Да уж это я г-ну министру объясню.

С очень любезной гримасой детектив пошел доложить обо мне и затем довольно кисло сказал:

— Пожал-те…

Штюрмер принял меня в деловом кабинете, где углом стоял киот с образами и горящими лампадками. Я перекрестился на образа, поклонился старому, облезлому, толстому, седому и лысому сановнику. Это был Штюрмер. Я видел его в первый раз и, признаюсь, был поражен слишком уж непрезентабельной наружностью министра. Такому старичку следовало бы сидеть где-нибудь в уездном казначействе или занимать должность бухгалтера в управлении городских трамваев.

— Здравствуйте, г-н Сытин. Вы ко мне?

— Да, ваше превосходительство, к вам.

— Чем могу быть полезен?

— Просьба у меня необычная, ваше превосходительство. Я хочу просить, не признает ли его императорское величество возможным принять меня на 5 минут для личной беседы?

— А какое у вас дело к его величеству?

— Да и дела-то особенного нет… А просто хочу, если будет позволено, узнать взгляд его величества на дела народного образования.

Старый, облезлый, лысый министр задумчиво и значительно пожевал губами.

— Гм… Видеть государя… Хорошо, я доложу его величеству о вашем желании… Да, доложу и потом скажу вам о последующем.

— Ваше превосходительство, когда предполагаете доложить государю?

— Да сегодня же доложу. А завтра приходите за ответом.

На другой день ровно в 5 часов, как было условлено, я опять входил в приемную министра.

На этот раз детектив Манасевич-Мануйлов встретил меня уже совсем по-другому и тотчас же, без единой минуты промедления, позвал к министру.

За рабочим столом министра сидел все тот же лысый, поношенный бухгалтер уездного казначейства. Разница была только в том, что теперь этот облезлый человек улыбался:

— Его величество государь император соизволил передать вам, что послезавтра вы будете приняты в 2 часа в Могилеве. Значит, вам надо ехать в ставку завтра в 12 часов и там переночевать. Мы вам дадим пропуск, а в Могилеве все остальное сделает вам Воейков.

Я поблагодарил и откланялся.

На другой день с величайшей пунктуальностью ко мне заехал корректный, очень любезный офицер (адъютант министра) и вручил пропуск. Адъютант преподал мне несколько советов, как мне ехать, куда обращаться в ставке, и, щелкая каблуками, очень мило раскланялся.

С министерским пропуском я явился на станцию и, входя в вагон, был приятно удивлен, встретив в своем купе старого знакомого протопресвитера[85] всей русской армии отца Георгия Шавельского.

— Как это хорошо, что я вас вижу, отец Георгий. Вы в ставку?

— Да. А вы куда?

— И я в ставку, к царю в гости!

— Вот чудак! Зачем же? Что за идея?

— Да просто, отец Георгий, дела так идут, что приходится метаться из угла в угол… С вами мне надо о многом поговорить. Я, право, так рад, что вместе поедем… Вы ведь с царем так близки, что можете мне дать совет…