Золото Рюриков. Исторические памятники Северной столицы - Владимир Анатольевич Васильев
— Учил детей царской семьи. Теперь весь в драматургии. Видимся редко, по праздникам, — сухо ответил Травин.
— Я смотрю, вы в ссоре, — протянул Иван Фомич. — Зря это. Жизнь и так коротка, надо радости друг другу приносить… — он встряхнулся. — Ничего. Дело поправимое. Меня к Платону проводишь, поговорю с ним.
— Он не виноват, — нахмурился Травин.
— Так, так, интересно… — взглянул на него Хруцкий.
— Интересного мало. После того как весной этого года умерла Елизавета, у меня будто все внутри оборвалось. Он заметил это и сказал, что я и так всю жизнь свою жену за домохозяйку держал, а тут и вовсе замечать перестал. Дескать, негоже так поступать. — И тут Алексея Ивановича прорвало. Он стал пересказывать подробности ссоры с Платоном, эмоционально утверждая после каждого произнесенного, якобы, Ободовским обвинения, свою правоту. Он бы еще долго говорил, но увидев сердитое лицо друга, неожиданно сник.
— Я и сам понимаю, — сказал он, переждав мучительную паузу, когда, как ему казалось, на него должен был обрушиться гневный поток обвинений от Хруцкого. — Но с самого начала повелось: она сама по себе, я сам по себе.
— Елизавета давно умерла? — спросил неожиданно Иван Фомич.
— 17 марта, — ответил Александр Иванович, недоуменно посматривая на друга.
— Ты плачешь по ней? — продолжал тем же тоном Хруцкий.
— Нет, — осторожно сказал Травин, все еще ожидая подвоха.
— Ну и ладно, — словно решив что-то для себя важное, махнул рукой Иван Фомич.
Алексей Иванович хотел спросить, что бы это значило. Ведь по сути Хруцкий не высказал ни сожаления по поводу смерти Елизаветы, ни пожеланий, дескать, теперь у тебя в семье все наладится. Но, едва раскрыл рот, заметил улыбку на лице друга — понял, как глупо будет его спрашивать о том, что обоим им понятно.
* * *
— Из Москвы к нам в Санкт-Петербург перевелся артист Леонид Леонидов. На него у меня вся надежда, — продолжал вводить в обстановку культурной жизни столицы своих друзей Платон Григорьевич Ободовский. — Перевод не был для Леонидова счастьем. При полном развитии своего таланта и сценического опыта он пока не нашел себя на петербургской сцене достойного репертуара.
— Леонидов? Не ученик ли Василия Каратыгина? — не выдержал Травин.
— Того самого, Василия Андреевича, с которым мне посчастливилось работать многое годы и благодаря которому мои произведения стали доступны публике, — сказал Платон Григорьевич и, не обращая внимания на попытку друга задать дополнительный вопрос, продолжил повествование: — В новом произведении Нестора Кукольника «Ермил Костров» первенствует Василий Самойлов. Со смертью Каратыгина и Брянского заглох репертуар Шекспира. Дают только «Гамлета», которого играет Алексей Максимов. Он же занят в спектаклях по произведениям Ивана Чернышева «Не в деньгах счастье» и Алексея Потехина «Чужое добро впрок нейдет».
— Выходит, все надежды у тебя на артиста Леонидова? — улучив паузу, все-таки задал свой вопрос Травин.
— А более не на кого, — поджал нижнюю губу Ободовский. — Был хороший артист Александр Мартынов. Он сыграл еще роль Тихона в пьесе Островского «Гроза», но в прошлом году умер. Тяжело болеет Максимов. Артисты столицы группируются вокруг Василия Самойлова и Павла Васильева.
Травин и Хруцкий в тот день так и не доплыли до Екатерининского канала. На набережной они пересели в дилижанс и проехали к Литейной части, где проживал Ободовский. Не обнаружив дома, отправились на Фонтанку в училище ордена святой Екатерины. Здесь Платон Григорьевич более двадцати лет служил инспектором классов.
Пришлось подождать, пока Ободовский распекал подчиненных, потом принимал мать одной из учениц и терпеливо отвечал на ее вопросы о сути реформы в учебном деле. Освободившись от обязанностей, он сразу завел разговор с друзьями о драматургии.
Алексей Иванович слышал, что пьесы, переводы Ободовского почти сошли со сцен столичных театров. Его место начиная в 50-х годов начали занимать молодые драматурги. Особенно часто стали ставить пьесы Островского. «Грозу» этого автора даже посетила императрица Мария Александровна в сопровождении князя Петра Андреевича Вяземского и хорошо отозвалась о спектакле.
Но как и прежде оставался большой спрос на кантаты и песни Платона Григорьевича, которые в музыке Глинки распевались институтками на торжественных актах. Несмотря на многосложные и многочисленные педагогические занятия Ободовский находил время и для литературных дел, публикуя стихи, статьи в журналах «Литературная газета», «Сын Отечества», «Северная пчела».
— Да что это я перед вами оправдываюсь, — прервался вдруг Ободовский, оборачиваясь к Хруцкому. — Давай лучше ты, Иван Фомич, расскажи, как там твои натюрморты поживают. На родине, наверное, все овощи и фрукты перенес на полотна?
— Ошибаешься, Платон Григорьевич, — ухмыльнулся Хруцкий. — Я давно сменил направление. Мне эти натюрморты нужны были для получения звания академика. Теперь больше работаю над выполнением церковных заказов. Есть и новая линия — интерьеры. Бывает вдохновение — пишу портреты.
— Алексей Иванович у нас тоже сменил направление, — пристукнул кулаком по столу Ободовский. — Не хвастал тебе? — стрельнул он глазами с Хруцкого на Травина и, не подождав ответа, сам пояснил: — Он нынче у нас не свободный художник, не скульптор, не архитектор, а реставратор!
— Говорил, — кивнул Иван Фомич. — И что здесь смешного, не пойму, — добавил он, заметив ехидную улыбку на лице Ободовского. — Реставрация тоже вид искусства, и довольно трудоемкий.
— Ты меня не так понял, — покачал головой Платон Григорьевич. — Я для тебя специально перечислил предыдущие сферы деятельности нашего друга лишь затем, чтоб ты убедился в его непостоянстве. Человеку нынче шестьдесят лет исполнилось, а он себя в творчестве ищет!
— Я иным Алексея и не представляю, — улыбнулся Хруцкий. — Погоди, откроет какой-либо секрет, тогда и поговорим, кто из нас с тобой был прав.
— Уже отрыл, — брякнул Травин, обводя взглядом Ободовского и Хруцкого.
— Как это? — удивился Платон Григорьевич. — Когда я у тебя был? В начале года. Ты мне икону показывал, на которую самогон пролил случайно и им вычистил. Это опыт что ли?
— Я после самогона много чего испытал, — обиженно сказал Травин. — Тогда, в начале года, я суть понял, что воску не страшны сильные растворы, и доскам старым, на которых они изображены, тоже не страшны.
— Теперь мне все понятно, — потер ладони рук Ободовский, — в марте нынешнего года умер первый русский мастер-реставратор Федор Табунцов, основавший за тридцать лет деятельности свою школу в Эрмитаже. До сих пор ведутся споры, кто его заменит. Предполагали одно время на это место реставратора Академии художеств Петра Соколова. Но я-то знаю — сие место уготовано для нашего Алексей Ивановича.
— Не смешно, — нахмурился Травин и встал резко со стула. — Не смешно, — повторил он, — когда люди искусства так вольно рассуждают об искусстве. Все, чем я занимался и буду
