Из Курска в Рим. Воспоминания - Виктор Иванович Барятинский
Против пристани стояла на якоре целая флотилия разного рода судов; посередине большая барка, выкрашенная белою краскою с позолотой, на задней части которой на палубе была нарядно убранная рубка, где под крышей могло помещаться большое общество. Барка называлась “la Dame du Lac”[7] и когда на ней катались, то гребли двенадцать матросов в белых куртках и штанах с красными кушаками, в клеенчатых высоких шляпах с пером. Другие лодки были вооружены наподобие бриги с двумя мачтами и на них можно было ходить под веслами или парусами. “La Dame du Lac”была привезена из Петербурга и про ее путешествие до Ивановского рассказывали разные чудеса, вроде того как должны были ломать в деревнях ворота, строить мосты, чтобы ее провести и т. п.
По обе стороны места, занимаемого флотилией, было два небольших острова: на одном была готическая церковь, материнская[8], с колокольнею, выстроенной для моей матери[9]. На другом — круглый с колоннами и крышею довольно тяжелого вида, выкрашенною зеленою краскою, храм, сквозной, служащий павильоном[10]. Оба острова были покрыты густой растительностью.
Вокруг озера тянулся огромный парк, весь засеянный моим отцом, с группами деревьев и одинокими деревьями, расположенными с большим искусством и вкусом. Вот был вид, который представлялся из окон нашей детской комнаты и это была обстановка, в которой я получил многие из первых своих впечатлений.
Каждый год, поздней осенью и зимою, бесчисленные стаи грачей, выделяющиеся на темном фоне неба, летали над садом и озером, покрытыми белою пеленою снега. Шумное и жалобное их карканье, наводящее тоску, глубоко врезалось в моей памяти.
Зато весною и часть лета соловьи, по вечерам и целые ночи, оглашали воздух своим неумолкаемым пением.
«They all night long their amorous descant song»[11].
Их было такое множество, что иногда они не давали спать.
Для меня бывали два раза в год большие праздники: в день моего рождения и в именины. Рано утром раздавались с террасы под нашими окнами звуки оркестра. Таким точно образом и при одинаковых обстоятельствах начинался <праздничный> день для каждого из моих братьев и сестер: нас будили с музыкой и я помню, какое это было каждый раз сильное и полное прелести ощущение.
В именины моей матери, 22 июля[12], музыка гремела с самого утра, съезжалось множество народа, соседей—помещиков. Во время обеда палили из медных пушек, стоявших над берегом озера и доставшихся, не знаю каким образом, в собственность моему отцу. Я еще помню, что в этот день на обеденном столе была пирамида из сотен ананасов, бывало в экипажах по парку и полям, или по озеру на “Dame du Lac” и лодках, разукрашенных флагами. Вечером же бывали иллюминации и фейерверки. Этот праздник казался мне торжеством, выше которого я не мог ничего себе представить.
Марьинский оркестр был сформирован моим отцом, который страстно любил музыку и даже сам сочинял. Оркестр состоял из сорока или пятидесяти музыкантов под управлением капельмейстера поляка Островского[13]. Сколько я слышал и как говорили знатоки, оркестр был замечательно хорош и в числе музыкантов были люди с большим талантом, между пр<очими> виолончелист Кудрявцев (поступивший после роспуска оркестра во дворецкие к матушке в Петербурге, а впоследствии — к брату Александру на Кавказ, когда он командовал Кабардинским полком[14]. Он даже играл нередко с гр. Матвеем Юрьевичем Виельгорским[15], который со своим братом гр<афом> Михаилом и семейством последнего жил в соседстве, в имении Луизино. Они все приезжали довольно часто в Марьино и даже один из флигелей назывался по их имени. Мы, в свою очередь, тоже ездили в Луизино (единственное мое об этом месте воспоминание об этом была драка моя ожесточенная под бильярдом из—за деревянной лошади с Митею, сыном графа Михаила Юрьевича).
Я помню до сих пор фамилии некоторых музыкантов. Скрипачи были Дрыгин, Чемодуров, Токарев[16] и другие. На фаготе играл Колтунов (отец моего управляющего Коломойского, его жена была швеею и жива до сих пор); на контрабасе играл Мыльников, делавшийся впоследствии, когда представлялась надобность, переплетчиком, поваром, хлебопеком и обойщиком; пьяницею же был постоянно и умер же в шестидесятых годах в нищете и слепым.
В Марьине два раза в неделю давались концерты в большой ротонде. Все жители дома и гости сидели на стульях в несколько рядов. Меня иногда приводили, но я большею частью вскоре засыпал и меня уводили или уносили. Одно только я помню; играли какую—то знаменитую пьесу, кажется, Гейдена[17] или другого классического композитора. В этой пьесе музыка выражала какую—то охоту. Я слышал, как один из присутствующих в зале объяснял своему соседу, что охотник преследует оленя. Это меня приводило в некоторое волнение и даже страх, потому что я был убежден, что олень находился среди оркестра. Из музыкантов многие были и актеры, между которыми выдающимися были Кудрявцев и Мыльников. Первый исполнял в каком—то старинном водевиле роль Ломоносова; у меня даже остались в памяти куплеты, которые в нем пели.
Но что меня поражало больше всего — это пьеса под названием «Чертенок розового цвета». Чертенок, которого представлял музыкант Гунак[18], при громе, сверкании молний и при бенгальском огне с дымом, то выскакивал из отверстия в полу сцены, то исчезал в нем. Я не был спокоен и верил в присутствие среди нас обитателей ада.
Театр помещался в зале под большим балконом с выходом из парадной гостиной (там, где находится теперь летняя столовая).
Кроме русского репертуара был и французский. В нем участвовали соседи с женами; между прочим, Стремоухова, племянница Машкиных, девица Агриппина Пласковская, охотно говорившая по—французски и с большими притязаниями на знание этого языка. Вследствие какого—то недостатка в произношении она повторяла два раза каждый слог. Вместе с тем она, как было всем известно, была неравнодушна к одному армейскому капитану. Старались нередко наводить разговор на эту тему и когда она выговаривала слово «capitaine», все помирали со смеху. Она так же говорила «verdalre», «jannalre», «rangealre».
Другие актеры французской труппы были живущие в доме иностранцы, гувернеры, фабриканты и пр.
Я помню, но не очень ясно, даваемые иногда в большие праздники или по случаю принятия каких—либо важных гостей, балы. Один из них остался особенно для меня памятным. Я и мой брат Анатолий фигурировали амуров с крыльями и
