Константин Поливанов - Пастернак и современники. Биография. Диалоги. Параллели. Прочтения

Здесь, правда, лишь намеком вводится мотив эротический, впрочем, для автора «Фаустовского цикла», вошедшего в «Темы и варьяции», этого должно было быть достаточно.

Еще ближе по времени к Пастернаку шестистопный хорей «эксплуатировал» И. Северянин. В его «Пляске Мая» (1910) с «Воробьевыми горами» могут быть сопоставлены все те же народный праздник, «народная» эротика («беспопья свадьба»), удаленность от города («от фабрик», «от станций»), «тальянка» с «ревом гармоник» и, наконец, «солнце и любовь» над миром.

Пляска Мая

В могиле мрак, в объятьях рай,

Любовь – земли услада!..

Вдалеке от фабрик, вдалеке от станций,Не в лесу дремучем, но и не в селе —Старая плотина, на плотине танцы,В танцах поселяне, все навеселе.Покупают парни у торговки дули,Тыквенное семя, карие рожки.Тут беспопья свадьба, там кого-то вздули,Шепоты да взвизги, песни да смешки.Точно гуд пчелиный – гутор на полянке:«Любишь ли, Акуля?» – «Дьявол, не замай!..»И под звуки шустрой, удалой тальянкиМай пошел вприсядку в шапке набекрень.Но не видят люди молодого Мая,Чувствуют душою близость удальца,Весела деревня, смутно понимая,Что царевич бросит в пляске два кольца.Кто поднимет кольца – жизнь тому забава!Упоенье жизнью не для медных лбов!Слава Маю, слава! Слава Маю, слава!Да царят над миром Солнце и Любовь!

Наполненная чисто северянинской стилизованной эротикой «Тринадцатая» (1910) также может быть соотнесена с «Воробьевыми горами».

Тринадцатая

У меня дворец двенадцатиэтажный,У меня принцесса в каждом этаже.Подглядел-подслушал как-то вихрь протяжный,

(Вспомним Мея и «бурун». – К.П.)

И об этом знает целый свет уже.<…>Все мои принцессы – любящие жены,Я, их повелитель, любящий их муж.Знойным поцелуем груди их прожжены,

(См.: грудь под поцелуи.)

И в каскады слиты ручейки их душ.

(См.: как под рукомойник.)

<…>День и ночь хожу я, день и ночь не сплю я,В упоеньи мигом некогда тужить.Жизнь – от поцелуев, жизнь до поцелуя,Вечное забвенье не дает мне жить.Но бывают ночи: заберусь на башню,Заберусь один в тринадцатый этаж,И смотрю на море, и смотрю на пашню,И чарует греза все одна и та ж:Хорошо бы в этой комнате стекляннойПить златистогрезый черный виноград

(Вспомним фамилию героини Пастернака. – К.П.)

С вечно-безымянной, странно так желанной,Той, кого не знаю и узнать не рад.Скалы молят звезды, звезды молят скалы,

(Ср.: служат сосны.)

Смутно понимая тайну скал и звезд,Наполняю соком и душой бокалы

(Ср.: выпень душу.)

И провозглашаю безответный тост!..

Несомненно, Пастернаку было памятно еще одно стихотворение, автор которого использовал в том числе и шестистопный хорей. В «Любви» Маяковского мы находим и «рельсы», и «ветряную мазурку» (напоминающую одновременно и вихри с бурями, и рев гармоник Пастернака), и «поцелуи», «груди», «дождь» – все, что мы прослеживали у Мея, Надсона и Северянина. Есть здесь и противопоставление природы – города, есть, возможно, и «нечисть» – «рыжеватый кто-то»:

Девушка пугливо куталась в болото, ширилисьзловеще лягушечьи мотивы, в рельсахколебался рыжеватый кто-то, укорно в букляхпроходили локомотивы.В облачные пары сквозь солнечный угарврезалось бешенство ветряной мазурки, и вот я– озноенный июльский тротуар – а женщинапоцелуи бросает, как окурки.Бросьте города, глупые люди!Идите, голые, лить на солнцепеке пьяные винав меха-груди, дождя поцелуи в угли-щеки.

Попробуем объяснить причину обращения Пастернака к традиции шестистопного цезурного хорея, сформированной Меем – Некрасовым – Майковым – Полонским и продолженной Надсоном, Северяниным и Маяковским. Вероятно, для автора было существенным соединение в ней мотивов эротики, народного праздника и противоположения старости – молодости. Эти мотивы, в свою очередь, в народной культуре оказываются связанными с празднованием Троицы – празднованием, в котором на протяжении многовековой истории европейской культуры сплелись «высокое» христианское значение («сошествие» на апостолов способности проповедовать истину непосвященным) с «низким» языческим праздником начала лета, молодого разгула и прочее. Это сплетение традиций «книжной поэзии» и фольклора, высокого религиозного смысла и «природных» языческих обрядов как нельзя лучше соответствовало задаче занять центральное место в книге стихов, посвященных лету любви и лету социальной революции, книге стихов, где природа, человеческая жизнь и поэзия соединялись в нерасторжимое единство. Революция многими единомышленниками Пастернака летом 1917 года воспринималась как праздник, праздник разрушения границ между народной культурой, устремляющейся, прорывающейся снизу вверх, и культурой высокой, которая должна быть открыта не только художникам, интеллектуалам, но всем людям, а одновременно и природе – реке, пруду, деревьям. Вспомним пастернаковские слова о революции, когда митингующими у него оказывались деревья. Революция идет и сверху – от интеллигенции, и снизу – от народных бунтов, от того, что всегда существовало в природе: мир всегда таков, так задуман чащей, так внушен поляне. Уход из города в природу (соответствует ему и сюжет «Сестры моей – жизни» – отъезды из Москвы в степь), где «служат сосны», также логичен, если революция воспринимается как возврат к естественному порядку устройства мира.

О нескольких возможных источниках романа «Доктор Живаго»

Художественный язык пастернаковского романа опирается на весьма разнообразные литературные традиции. Многие элементы этого языка – от отдельных образов и мотивов до поворотов сюжета и мелких эпизодов восходят к самым различным источникам – от «Капитанской дочки» до «Смерти Ивана Ильича», «Простого, как мычание» и «Двенадцати», от Евангелия до диккенсовской «Повести о двух городах», «Снежной королевы» Андерсена и т. д. Выявлению интертекстуальных связей романа посвящено множество содержательных исследований.

Многие эпизоды и образы романа, как это достаточно часто бывает в модернистской литературе вообще и как было у Пастернака в других произведениях в частности, восходят одновременно к нескольким несхожим источникам. Более того, литературный источник может сплетаться с источником «биографическим». Так, в недавней работе О. Лекманова проводятся убедительные параллели между причинами болезни и смерти Анны Ивановны Громеко и толстовской «Смертью Ивана Ильича», что не отменяет очевидной связи истории ее болезни и смерти с историей Александры Николаевны Лурье – матери первой жены Пастернака Евгении Владимировны, чье падение со шкафа в 1924 году (см.: «Существованья ткань сквозная…», с. 127) стало причиной ее мучительной болезни и смерти в 1928 году.