Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10

Жизнь, что я вел, была образцовая, никаких любовных интрижек, никакой игры; я работал на короля, надеясь стать его секретарем, ухаживал за княжной-Палатиной, которой нравилось мое общество, и играл в «Тречетте[23]» вместе с Палатином против двух других, кого приводил случай; 4 марта, накануне дня Св. Казимира, именин князя Великого камергера, старшего брата короля, состоялся большой обед при дворе, и я там был. После обеда король спросил меня, пойду ли я сегодня в комедию. Должны были давать первый раз комедию на польском языке. Эта новость интересовала все общество, но мне она была безразлична, потому что я ничего не понимал; я сказал об этом королю.

— Неважно, — сказал он, — приходите. Приходите в мою ложу.

На эти слова я склонил голову и повиновался. Я находился позади его кресла. После второго акта дали балет, где Казакчи, пьемонтка, станцевала настолько во вкусе короля, что он захлопал в ладоши. Милость необычайная. Я знал эту танцовщицу только по виду; я никогда с ней не разговаривал; она была не без достоинств; ее большой друг был граф Понинский, который, каждый раз, когда я приходил к нему, упрекал меня, что я хожу к другим танцовщицам, и никогда — к Казакчи, у которой, между тем, очень хорошо. Мне пришло в голову выйти после балета из ложи короля и подняться в маленькую ложу Казакчи, чтобы передать ей справедливые похвалы, что сделал ей король. Я проходил мимо ложи ла Бинетти, которая была открыта, и остановился на мгновенье; граф Браницкий, который шел к своей подруге, заходит туда, и, отвесив реверанс, я ухожу и иду к Казакчи, которая, удивленная, что видит меня в первый раз, делает мне приятные упреки; я говорю ей комплименты, обещаю прийти повидаться и целую ее. В тот самый момент, как я ее целую, входит граф Браницкий; всего мгновенье назад я оставил его у ла Бинетти; было очень просто, что он последовал за мной, но зачем? Чтобы искать ссоры; он ее хотел. Он был вместе с Бисинским, лейтенант-полковником своего полка. При его появлении я встаю из вежливости и собираясь уйти; но он останавливает меня, обращаясь со следующими словами:

— Я вошел сюда, месье, некстати для вас; мне кажется, что вы любите эту даму.

— Разумеется, монсеньор; разве Ваша Милость не находит ее очаровательной?

— Очаровательной, возможно; и более того, я скажу вам, что я ее люблю, и я не расположен терпеть соперников.

— Ну что ж! Теперь, когда я это знаю, я ее больше не люблю.

— Значит, вы мне уступаете?

— И очень поспешно. Всякий должен уступать такому сеньору как вы.

— Очень хорошо; но мужчина, который уступает — обосрался.

— Это немного слишком сильно.

Произнося эти слова, я выхожу, глядя на него и показывая ему гарду своей шпаги; три или четыре офицера оказываются свидетелями происшествия. Я не сделал еще и четырех шагов из ложи, как услышал, что меня титулуют венецианским трусом; я поворачиваюсь, говоря ему, что, выйдя из театра, венецианский трус может убить бравого поляка, и выхожу на большую лестницу, которая спускается к дверям и выходит на улицу. Я жду там четверть часа, надеясь, что он выйдет и я встречу его со шпагой в руке, не опасаясь, как Томатис, потерять сорок тысяч цехинов; но, не видя его и дрожа от холода, я вызываю своих людей, подзываю коляску и велю отвезти себя к князю Палатину России, где, как сам король мне сказал, он будет ужинать. Когда я остался один в коляске, первым моим желанием было немного успокоиться, я поздравил себя с тем, что мог выстоять против насилия, не вытащив шпаги в ложе Казакчи, и был очень рад, что обидчик не спустился, потому что при нем был Биссинский, вооруженный саблей, и он бы меня убил. Поляки, хотя сегодня в основном и достаточно культурные, имеют еще в своей натуре много древних привычек; они еще сарматы или даки, за столом, на войне и в проявлениях того, что они называют дружбой. Они не желают понять, что достаточно человеку выйти перед другим один на один, что нельзя толпой идти на одного, который хочет также сразиться с одним. Я ясно видел, что Браницкий пошел за мной, подстрекаемый ла Бинетти, решивший обойтись со мной, как с Томатисом. Я не получал пощечины, но это было почти то же самое; три офицера были свидетелями того, как он послал меня к черту, и я чувствовал себя оскорбленным. Способность переносить такое пятно не числилась в моей натуре, я чувствовал, что приму вызов, но не знал, какой. Мне нужна была полная сатисфакция, и я думал о том, чтобы получить ее умеренными путями, так, чтобы спасти и коз и капусту [24]. Я направился к дяде короля, князю Чарторыжскому, Палатину России, решившись рассказать все королю и предоставить Е.В. заботу обязать Браницкого попросить у меня прощения.

Когда Палатин меня увидел, он ласково подошел ко мне, попросив немного подождать, и мы уселись, чтобы составить, как всегда, партию в тречетте. Я был его партнером. На второй партии, которую мы проиграли, он упрекнул меня в ошибках и спросил, где находится моя голова.

— В четырех лье отсюда, монсеньор.

— Когда играют в тречетте с порядочным человеком, который играет, чтобы получить удовольствие от игры, нельзя иметь голову в четырех лье отсюда.

Сказав эти слова, князь бросил карты на стол, поднялся и пошел прогуляться по залу. Я остался собирать карты, затем вышел на дорогу. Король не мог опаздывать. Полчаса спустя пришел камергер Перниготи и сказал князю, что король не может прийти. Это заявление меня поразило, но я успокоился. Сказали, что накрыли на стол; я занял свое обычное место слева от Палатина; нас за столом было восемнадцать-двадцать. Палатин на меня дулся. Я не ел. На середине ужина пришел князь Гаспар Любомирский, лейтенант-генерал на службе России, и сел на другом конце стола, напротив меня. Как только он меня увидел, он громко выдал мне соболезнование по поводу того, что со мной произошло.

— Я сочувствую вам, — сказал он мне. Браницкий был пьян, и порядочный человек не может считаться с полученным от пьяного оскорблением.

— Что случилось, что случилось? — прозвучало за столом.

Я не говорил ничего. Расспрашивали Любомирского, но он ответил, что, поскольку я молчу, он должен молчать тоже. Палатин между тем повеселел и ласково спросил у меня, что у меня произошло с Браницким.

— Я дам вам точный отчет обо всем после ужина, приватно.

Говорили о вещах нейтральных вплоть до окончания ужина, и когда поднялись, Палатин, за которым я последовал, направился к маленькой двери, через которую он обычно удалялся. Я рассказал ему в пять или шесть минут обо всем, что случилось. Он вздохнул. Он меня пожалел и сказал, что я был прав, имея голову в четырех лье отсюда, когда играл.