Людмила Пожедаева - Война, блокада, я и другие…
После завтрака мы обычно играли или чаще всего водили в коридоре хороводы. Не знаю почему, но никто в коридорах не бегал.
Я была достаточно начитанна. Всех, кто умел читать, Серафима Васильевна, наша учительница, записала в детскую библиотеку. Там было тепло, и я подолгу засиживалась в читальном зале и еще брала книги домой. Помню, как меня однажды поставили в угол за то, что, читая под партой «Барона Мюнхгаузена» и забыв обо всем, громко расхохоталась, и пока меня ругали, продолжала хихикать, не в силах остановиться. А однажды нас повели в ДК Горького на конкурс учащихся младших классов на лучшее знание сказок, стихов, рассказов и детских авторов. Ведущий зачитывал отрывок и спрашивал, откуда тот или иной отрывок и кто его автор. И я заняла на этом конкурсе первое место. Меня вызвали на сцену, чтобы я сама выбрала себе приз. На столе лежали и стояли разные игрушки — лото, домино, кубики, шашки. Сейчас уже всего не помню. Но мое внимание сразу приковала большая лопоухая черно-белая собака, и я выбрала ее. Что поделать, я до сих пор люблю игрушки. Наверное, не доиграла в детстве, которого у меня просто не было. У меня была война, и было не до игрушек, хотя куклу иметь мне всегда хотелось. Когда наступало хоть маленькое затишье, с куклой можно было поговорить, поделиться своими детскими бедами. Я видела, как это делали те, у кого куклы были. И вот после конкурса у меня появилась собака. Я была счастлива. И если бы мне не пришлось так часто переезжать с места на место, я, вероятнее всего, сохранила бы эту собаку на всю жизнь. Еще шла война, и собака эта пришла ко мне из войны… Нам было о чем пошептаться…
Теперь у меня есть гуттаперчевый голыш[9], и отец ворчит на меня, когда видит его рядом с моими книгами и нотами. Я молчу. Молчу — потому что, что бы я ни сказала, он отчитает меня за то, что я огрызаюсь. Поэтому дома я все время молчу. Может, еще и поэтому я очень люблю свои школы. На сегодняшний день у меня их было девять. Я не очень успевала к ним привыкнуть, и все же именно в школе мне почти всегда было спокойно.
Плакаты
В школе на стенке прибили плакат:«Кто не работает — тот и не ест…»Значит, еще при рожденьи на мнеКто-то поставил крест?..
Меня поразила шальная догадка,Хотелось бы верить, что я не права.«Все лучшее — детям!» — тогда почему жеНам вымирать позволяла страна?
Блокадное детство!.. За что наказанье?Что молот и серп не умели держать?И в назиданье нам кто-то придумал:«Не можешь работать — так нечего жрать!»
Да, мы не могли, не умели работать —Блокадные Дети великой страны…Так почему же никто не придумал,Чтоб сразу с сохою рождались бы мы?..
Чтоб сразу с пеленок — за плуг… за лопату…Ведь «кто не работает — тот и не ест»,А мы почему-то рождались нормально,Рождались, и сразу хотелось нам есть…
Работа от рабства, от рабства и раб…Так мы ль не рабы с малолетства, с пеленок?А если ты немощен, болен иль стар?А если ты только ребенок?
Раз нам по завету отказан кусок —Так что говорить о блокаде?А разве не рабство куска не иметьНа старческом горьком закате?..
А нам государство долдонит с плакатов,Что «мы не рабы», что «рабы де — не мы».А я усомнилась… Не рабская ль доля —Заглядывать в рот всемогущей страны?
И так ли уж, так ли она всемогуща,Коль голоден, нищ и запуган народ?Когда, вспоминая блокадное детство,Голодною судорогой сводит мне рот…
Ведь мы умирали в холодных квартирах…А кто-то выбрасывал в мусор кускиИ, не стыдясь, торговал нашим Хлебом,И жизнь горожан обирал воровски…
Ведь кто-то ж додумался жизни людскиеНа ненасытность свою променять,На жадность слепую, на бессердечье,На горе чужом — свой карман набивать!..
А я никого не убила, не крала,Надеялась — мне умереть не дадут…А люди, что лозунги нам сочиняют,И Хлеб мой, и жизнь преспокойно крадут…
Крадут не боясь, не стесняясь, не каясь…На плаху блокады швыряли людей…Мой город голодный — невинный заложник —Бессилен оплакать был столько смертей…
И неработа — достойней работы —Тех дядей и тетей, что грабили нас…Которые лозунги нам сочинялиИ предали город в ответственный час.
Не надо плакатов! Нам лучше бы ХлебаВ блокадные зимние, долгие дни…Свое мы еще отработать успеем!Не верю плакатам! Мы все же — рабы!
Блокадные дети, невинные жертвы…Наследники лозунгов… Боже, спаси!Спаси мою глупую детскую ДушуЗа то, что не верю в заботы страны…
Елка
Вот и Новый, 1945 г. Тогда я училась в 396-й школе Кировского района. Для младших школьников устроили новогодний утренник. Елка была под самый потолок, пушистая и нарядная. Затаив дыхание, я разглядывала блестящие игрушки. А фонарики, флажки, хлопушки и цепочки мы клеили сами. После жути войны и полной беспросветности все вокруг казалось настоящей волшебной сказкой. Но я вспоминаю не саму елку, не сам праздник, а тот внутренний ужас, который мне довелось испытать…
Мы пели, плясали, читали стихи, водили хороводы. Было очень весело, и очень хотелось, чтобы праздник никогда не кончался. И все было хорошо, пока дело не дошло до подарков. Вначале было интересно, любопытно и забавно. Дед Мороз собрался раздавать подарки. Но под елкой их не оказалось, но он нашел там большое письмо, в котором было написано, что подарки лежат в кармане у пианистки. Все засмеялись, зашумели, захлопали в ладошки, и я с восторгом повизгивала вместе со всеми. Так было несколько раз. Подарки лежали во многих местах, пока в очередной записке прочитали, что подарки находятся в башмаке у Милочки… Дед Мороз стал звать всех Милочек к себе… Все Милочки весело и дружно побежали к Деду Морозу, а я похолодела… Сердце затрепыхалось, словно собиралось выскочить из меня. У меня было полуобморочное состояние. Я попыталась спрятаться за спины одноклассников, но они вытолкали меня вперед и стали подталкивать к Деду Морозу. А он как будто только меня и ждал. Всех Милочек усадили на пол и заставили разуваться… Сердце у меня оборвалось, шлепнулось в живот, и там сразу стало холодно. Мне сразу стало не нужно ни подарков, ни праздника, ни елки, ни Деда Мороза со Снегурочкой, которая кружилась вокруг нас, помогая сдергивать обувь. Я даже забыла про постоянно терзающий меня голод. И выхода из этого ужаса я не видела… сердце стучало все сильнее и сильнее. Мне казалось, что меня даже качает от этих ударов и все слышат его стук. Я думала, что оно вот-вот разорвется. Я знала, что подарков в моих опорках нет, все же я начала медленно, непослушными руками задирать свою зеленую штанину шаровар. Чулок у меня не было, и я обматывала ноги тряпками, которые попадали под руки в большом сундуке, стоявшем на кухне, куда еще с довоенных времен все жильцы складывали вышедшие из употребления вещи. И на этот раз одна нога у меня была замотана старым Зойкиным пионерским галстуком. И этого бы мне не простили. Да еще у меня не было и галош, и поскольку сшитые мамой из старого войлока полубурочки на войлочной же подошве промокали и никогда не успевали просыхать, то и ноги были постоянно мокрые. Естественно, и галстук в данном случае был мокрый и мятый. Это уже потом, после Нового года мне в школе выдадут ордер на ботинки. А в тот момент я с ужасом осознавала и свое преступление, и свой грядущий позор. Мне казалось, что весь тот кошмар длился бесконечно долго… Слава Богу, до позора не дошло. Наконец-то у одной из Милочек в валеночке нашли очередную записку, и кажется, именно после этой записки нашлись подарки. Все снова задвигалось, зашумело и закружилось своим чередом. Только для меня праздник закончился. Я была уничтожена внутренним ужасом. У меня дико кружилась и болела голова. Меня трясло и тошнило. Я даже не заметила, откуда появились подарки, что в них было, достался ли мне подарок и если достался, то куда он делся. Ничего этого я уже не помню. Я даже не помнила, как я добралась до дома, где было холодно и пусто. Тогда я еще не могла объяснить, что творилось у меня внутри. Мне было очень плохо, и мне было очень стыдно. Мучительно стыдно. И поделиться было не с кем. Мама была на работе. А так хотелось прислониться к кому-нибудь доброму, чтобы кто-нибудь пожалел, погладил по голове и утешил. Соседка — бабушка Даниловна умерла в блокаду, и стало некому сказать мне, как в блокаду: «Потерпи, все обойдется. Бог терпел и нам велел».
