Людмила Пожедаева - Война, блокада, я и другие…
Школа
Осенью 1944 г. я пошла в первый класс 384-й школы. Школа наша была построена в виде серпа и молота. Красивая школа. Первых классов было очень много, и классы были переполнены. Многих ребят стали переводить в другие школы. В основном переводили переростков и опоздавших к началу учебного года. Нашу группу ребят вначале перевели в 395-ю мужскую школу, а через некоторое время в 396-ю смешанную. В мальчишечью школу мы ходили, когда у них заканчивались уроки. Но они поджидали нас у школы и все время задирались, а часто случались и настоящие драки. А когда нас перевели в 396-ю школу, мы дрались все равно, так как школы находились совсем рядом. Классы были сборные. У нас были дети, которым было от 7 до 14 лет. Были брат с сестрой — Тане было тринадцать лет, а Генке четырнадцать. Все остальные по возрасту были младше. Все мы никак к этому не относились. Война уравняла нас всех, и за это никто не дразнил.
Училась я легко. Я давно бегло читала, хорошо считала и сносно писала. Знала и таблицу умножения. Только чистописание было для меня в новинку. Я думаю, что вполне могла пойти сразу во второй класс. Но мы с мамой до этого не додумались.
Единственное, чего я не умела — это писать чернилами и сразу же посадила на страничку жирную кляксу. Я начала стирать ее пальцем и стерла страничку до дырки. Но Серафима Васильевна меня не ругала. Тетради у нас были только для чистописания. А вообще писали на чем придется — кто что находил дома. Но это сделать было почти невозможно. Все, что горело, сожгли в блокаду, и бумага в домах была редкостью. Плохо было и с учебниками, один учебник на несколько человек. Ими пользовались по очереди. Тем, кому учебников не доставалось, задания переписывали родители. Когда подходила моя очередь, эти чужие родители часто меня обходили под предлогом, что я большая и все знаю сама, а учебники нужны малышам. Я не ощущала себя такой уж большой, да и разница-то в годах была всего 1–2 года. И тогда у меня вырабатывался защитный рефлекс, и я принимала свои меры, наверное не всегда бесспорные. А может, играло роль и то, что за них было кому заступиться, а за меня нет. Училась я нормально, и у мамы не было повода ходить в школу. Да и работала мама по сменам и часто в ночную. Мне обидно было, когда «малыши» кричали: «Вот придет мама (папа) и как даст тебе!» Вот тогда я и давала сдачи сама, и конечно же, не без последствий. За свою активную самозащиту чуть не схлопотала «тройку» за поведение при «пятерке» за прилежание. Правда, были и еще поводы. С одним я, может быть, и согласна, что читала под партой посторонние книги. А в другом случае я совсем не виновата, но, как сказал дедушка Крылов: «У сильного всегда бессильный виноват». Но когда я уезжала в ноябре 1945 года к отцу в часть, наверное, меня пожалели и поставили за поведение «четверку»… А после всех моих передряг это была такая мелочь…
Самые счастливые минуты — большая перемена, когда нам прямо в класс приносили по стакану чая и по маленькой круглой булочке. А некоторые ребята приносили с собой очень вкусные бутерброды с колбасой, сыром, яичками или с мясом. И тогда по классу носились дурманящие запахи… Конечно же, возникали вопросы: почему у одних есть эти вкуснятины, а у других, таких же ребят, ничего подобного нет. Война была у всех. У всех папы были на фронте, и работали только мамы, но почему-то у одних было, а у других нет. Неприкрытая несправедливость всегда заставляет мыслить активнее. Вот только ответов на эти вопросы нет…
После завтрака мы обычно играли или чаще всего водили в коридоре хороводы. Не знаю почему, но никто в коридорах не бегал.
Я была достаточно начитанна. Всех, кто умел читать, Серафима Васильевна, наша учительница, записала в детскую библиотеку. Там было тепло, и я подолгу засиживалась в читальном зале и еще брала книги домой. Помню, как меня однажды поставили в угол за то, что, читая под партой «Барона Мюнхгаузена» и забыв обо всем, громко расхохоталась, и пока меня ругали, продолжала хихикать, не в силах остановиться. А однажды нас повели в ДК Горького на конкурс учащихся младших классов на лучшее знание сказок, стихов, рассказов и детских авторов. Ведущий зачитывал отрывок и спрашивал, откуда тот или иной отрывок и кто его автор. И я заняла на этом конкурсе первое место. Меня вызвали на сцену, чтобы я сама выбрала себе приз. На столе лежали и стояли разные игрушки — лото, домино, кубики, шашки. Сейчас уже всего не помню. Но мое внимание сразу приковала большая лопоухая черно-белая собака, и я выбрала ее. Что поделать, я до сих пор люблю игрушки. Наверное, не доиграла в детстве, которого у меня просто не было. У меня была война, и было не до игрушек, хотя куклу иметь мне всегда хотелось. Когда наступало хоть маленькое затишье, с куклой можно было поговорить, поделиться своими детскими бедами. Я видела, как это делали те, у кого куклы были. И вот после конкурса у меня появилась собака. Я была счастлива. И если бы мне не пришлось так часто переезжать с места на место, я, вероятнее всего, сохранила бы эту собаку на всю жизнь. Еще шла война, и собака эта пришла ко мне из войны… Нам было о чем пошептаться…
Теперь у меня есть гуттаперчевый голыш[9], и отец ворчит на меня, когда видит его рядом с моими книгами и нотами. Я молчу. Молчу — потому что, что бы я ни сказала, он отчитает меня за то, что я огрызаюсь. Поэтому дома я все время молчу. Может, еще и поэтому я очень люблю свои школы. На сегодняшний день у меня их было девять. Я не очень успевала к ним привыкнуть, и все же именно в школе мне почти всегда было спокойно.
Плакаты
В школе на стенке прибили плакат:«Кто не работает — тот и не ест…»Значит, еще при рожденьи на мнеКто-то поставил крест?..
Меня поразила шальная догадка,Хотелось бы верить, что я не права.«Все лучшее — детям!» — тогда почему жеНам вымирать позволяла страна?
Блокадное детство!.. За что наказанье?Что молот и серп не умели держать?И в назиданье нам кто-то придумал:«Не можешь работать — так нечего жрать!»
Да, мы не могли, не умели работать —Блокадные Дети великой страны…Так почему же никто не придумал,Чтоб сразу с сохою рождались бы мы?..
Чтоб сразу с пеленок — за плуг… за лопату…Ведь «кто не работает — тот и не ест»,А мы почему-то рождались нормально,Рождались, и сразу хотелось нам есть…
Работа от рабства, от рабства и раб…Так мы ль не рабы с малолетства, с пеленок?А если ты немощен, болен иль стар?А если ты только ребенок?
Раз нам по завету отказан кусок —Так что говорить о блокаде?А разве не рабство куска не иметьНа старческом горьком закате?..
А нам государство долдонит с плакатов,Что «мы не рабы», что «рабы де — не мы».А я усомнилась… Не рабская ль доля —Заглядывать в рот всемогущей страны?
И так ли уж, так ли она всемогуща,Коль голоден, нищ и запуган народ?Когда, вспоминая блокадное детство,Голодною судорогой сводит мне рот…
Ведь мы умирали в холодных квартирах…А кто-то выбрасывал в мусор кускиИ, не стыдясь, торговал нашим Хлебом,И жизнь горожан обирал воровски…
Ведь кто-то ж додумался жизни людскиеНа ненасытность свою променять,На жадность слепую, на бессердечье,На горе чужом — свой карман набивать!..
А я никого не убила, не крала,Надеялась — мне умереть не дадут…А люди, что лозунги нам сочиняют,И Хлеб мой, и жизнь преспокойно крадут…
Крадут не боясь, не стесняясь, не каясь…На плаху блокады швыряли людей…Мой город голодный — невинный заложник —Бессилен оплакать был столько смертей…
И неработа — достойней работы —Тех дядей и тетей, что грабили нас…Которые лозунги нам сочинялиИ предали город в ответственный час.
Не надо плакатов! Нам лучше бы ХлебаВ блокадные зимние, долгие дни…Свое мы еще отработать успеем!Не верю плакатам! Мы все же — рабы!
Блокадные дети, невинные жертвы…Наследники лозунгов… Боже, спаси!Спаси мою глупую детскую ДушуЗа то, что не верю в заботы страны…
Елка
