Людмила Пожедаева - Война, блокада, я и другие…
Я забралась в постель под одеяло и долго-долго плакала, пока не уснула.
Новогоднее потрясение
…Смеясь, разыгрывали детские подаркиНа новогоднем утреннике в школе.И почему-то в обуви искали…И всех Людмил разули поневоле…
И праздник елки для меня померк…Не смела с ног стянуть свои «ботинки»…И я умышленно запутала шнурки…И сглатывала горькие слезинки…
На тощих ревматических ногахВзамен носочка был намотан галстук…Сейчас… сейчас меня разоблачат…И я шнурки запутываю наспех.
Притворно долго с обувью возилась…И терпеливо ждущий Дед МорозБольшой ладонью, гладя по головке,Смеялся над моим потоком слез.
Я от стыда и страха цепенела…Впервые в жизни, именно тогда,На фоне новогоднего весельяУзнала, что такое нищета…
И это мне ненужное открытьеБольным прозреньем стало для меня…И старый Зойкин пионерский галстукМне пятки жег без дыма и огня…
Остатки укороченного детстваВдруг испарились раз и навсегда…Доверчивое равенство ребячьеЗакончилось внезапно… не щадя…
Чтоб еще пожить…
Не буду плакать над собою,Я донесла свой Крест нелегкий…С моей распятою ДушойЯ продолжаю путь далекий.
И что от жизни мне просить…Ведь я жива… жива и память…Путь будет долгий добрый мир,Чтоб Душу все-таки расправить.
Пусть будут крылья, чтоб летать,А чтоб творить — путь будет разум,Здоровье, чтоб еще пожить,А умирать… так — так, чтоб сразу…
Пусть будет стол и Хлеб на нем,И чаша с чистою водою,Щепотка соли… отчий дом…И солнца свет над головою.
И пусть всегда цветут сады,И зелень радует покоем,И золотистый цвет зариНачнет и кончит день собою.
Пусть больше не гремит война,Не плачут вдовы и сироты…Пусть силы добрые хранятНаш город и его красоты.
Пусть память горькая живет,И не уйдет война в забвенье…Но пусть добро свой правит балИ дарит людям вдохновенье…
Не буду плакать над собой…Страшней, чем было — быть не может…Должна я справиться с собой —Никто другой мне не поможет.
Тогда мне на ночь бабушка крестилаОстриженную голову мою,А утром убедиться заходила — жива ли?И пеняла на судьбу…
Что знаю? Значу? Помню? Поминаю?
Я медленно и тяжко воскресаю…Я взвешиваю, словно Хлеб, свою судьбу…Смотрю на мир тревожными глазами,Во многом разобраться я хочу.
В несправедливости, порочности и злобе,В жестокости и жадности людской,И в том куске спасительного Хлеба,И в смерти, что косила город мой…
Я ела Хлеб, и он спасал от смерти…И враг ел Хлеб, и… убивал меня…Мой Хлеб — и жизнь и смерть одновременно.Так что на этом свете знаю я?
Что знаю? Значу? Помню? Понимаю?Где грань предательства, и подвига, и лжи?Мучительно, никак не понимаю,Как предавали не чужие, а свои?
Кто продавал продукты на толкучке?Кто Хлеб менял на разное барахло?Где брал? Где крал? И кто же был ограблен?Чьи жизни бессердечье унесло?
Я, к сожаленью, многого не знаю…И, к сожаленью, много знаю я…Пытаюсь все свести концы с концами…Не получается… я с мыслями одна.
Но память не дает успокоеньяИ возвращает «на круги своя».Я помню, как Даниловна сказала:«Молись, Бог милостив, не выдаст Он тебя…»
Я умирала медленно и тяжко,И также тяжко возвращаюсь в жизнь,И книжным подвигам завидую напрасно —Я верю бабушке, сказавшей мне: «Молись…»
Молилась ли? Конечно же, молилась…Молила Хлеба, мира и тепла…Молитв не зная, синими губамиШептала, обращаясь в никуда…
Просила за подружку, за соседку,За маму с папой: «Боже, сохрани…»Что знала я, девчонка-малолетка,О жизненных превратностях судьбы…
Мольбы мои, без хитрости и лести,Голодный мозг заполнили собой…И вера теплилась, и вторила надежде,И согревала Душу добротой.
Хлеб
Шел по земле пятидесятый…И только пятый мирный год…Как быстро все уже забыто!Уже пресытился народ?
На Невском замерло движенье…Не ночью, нет… средь бела дня…Наперерез всему движеньюСедая женщина пошла…
Шагнула, как в огонь, как в бой…Как будто телом заслонялаТого, кто был не виден всем,Но цену гибнущему знала…
Схватила прям из-под колес,К лицу, к губам, к груди прижалаИ на коленях перед ним,Как над погибшим, причитала…
И в той дорожной суетеОна, как на суде, стояла…В ее протянутых рукахГорбушка черная лежала…
Нет, не горбушка, а кусок,Обезображенный бездушьем,Размятый шинами машинИ все забывшим равнодушьем…
А женщина держала Хлеб…И с дрожью в голосе шептала:«Кусочек этот бы тогда…И сына я б не потеряла…»
Кусочек этот бы тогда…Кусочек этот бы тогда!Кто осквернил, кто позабылБлокады страшные года?
Кто, бросив на дорогу Хлеб,Забыл, как умирал сосед?Детей голодные глаза,С застывшим ужасом… в слезах…
А Пискаревку кто забыл?Иль он родных не хоронил?Там вечный молчаливый стонЗастыл с блокадных тех времен…
Там, в страшной братской коммуналкеЛежат умершие… вповалку…Им не достался тот кусок,Лежащий здесь… у ваших ног…
Кусок, не подаривший жизнь…Кто бросил Хлеб — тот отнял жизнь…Кто предал Хлеб — его винуСуду погибших предаю…
Священный Ленинградский Хлеб —Сто двадцать пять бесценных граммов —Лежит в музее под стеклом,Свидетель мужества и славы.
На Невском замерло движенье…Седая мать, печаль храня,Кусок израненного ХлебаВ руках натруженных несла…
Это подлинное событие, случившееся на углу Невского проспекта и набережной реки Мойки, свидетелем которого я была…
