Людмила Пожедаева - Война, блокада, я и другие…
Мои брезентовые тапочки на стеганной войлочной подошве были постоянно мокрые и совсем не успевали просыхать. После улицы их можно было выжимать, да они и хорошо износились, и у меня из них торчали большие пальцы. При медосмотре в школе врач обнаружил у меня ревматизм, что-то с почками, брюхом, легкими и увеличенное сердце.
И тогда мне в школе выдали ордер на ботинки и трикотаж. Как я была счастлива! Конечно, они были совсем не такие, как у Риты. Они были большие, жесткие и курносые. Нога в них плохо гнулась и болталась, но зато — как в них было тепло и сухо. А трикотаж оказался кофточкой с короткими рукавами, и после первой же стирки она вся полиняла, вытянулась в ширину и стала короткой и широкой.
Иногда я ездила к маме на «Электросилу» — на другой конец города. Подолгу ждала ее у проходной, а потом выходила мама и вела меня в рабочую столовую. Мы ели там «щи и овощи» — удивительно вкусные вещи, хоть там и плавали огромные «лопухи», да и вообще все было крупно нарезано. Но все равно очень вкусно. Иногда в овощи, наверное, добавляли муку или манку, и они тогда становились чуть-чуть слизистые. А иногда мама домой привозила «щи и овощи» в бидончике, и тогда мы обедали дома. Это бывало, когда мама получала дополнительные талоны за сверхурочные. И с горем пополам мы перезимовали.
Как-то утром, когда я еще валялась в постели, ко мне прибежала Нина — соседка по площадке. Но Нина заикалась. Мне это почему-то очень нравилось, и я стала подражать ей, и мама не разрешила нам дружить. Но мы все равно общались. Я никогда не закрывалась в квартире, и поэтому ко мне всегда можно было войти, в любое время. Я все надеялась, а вдруг мама ночью придет и я не услышу, как она стучит в дверь, поэтому я и не закрывалась. Вот Нина и влетела ко мне в комнату. Она меня толкала, стаскивала с кровати и кричала, что кончилась война… В «тарелке» гремела веселая музыка. Мы визжали, прыгали «и в воздух чепчики бросали»… Тут после ночной смены пришла мама. И, о чудо! Мама принесла белый пирог с яблоками и большую коврижку. Тогда, после всех мизерных порций, они показались сказочно большими. Мама сказала, что это им всем выдали на заводе в честь Победы. Радостная мама накрыла скатертью стол, вскипятила чай, не прогнала Нину, и мы втроем сидели за праздничным столом, пили чай с пирогом и коврижкой, и впервые мне было хорошо дома. Мы болтали, хохотали и веселились как умели…
Во второй половине дня мы поехали на Васильевский. Там на Большом проспекте жили родственники отца. Вечером мы с двоюродным братом поехали на салют. На мосту Лейтенанта Шмидта мы, с помощью гуляющих моряков, на ходу выпрыгнули из трамвая с визгом и писком, но вполне благополучно. Мы пошли по набережной к Зимнему дворцу. Народу было очень много, и я боялась потеряться. На Неве у набережных стояли военные корабли. Мне было плохо видно, и тогда брат поставил меня на какой-то выступ у стены Зимнего. Теперь мне было видно все. Вся набережная была забита людьми. Наверное, невозможно было даже упасть, места не было. И вдруг как грохнет!.. Посыпались разбитые стекла, поднялся ужасный крик, и заколыхалась толпа…
Брат схватил меня на руки и нырнул в толпу. Снова грохот, и по ногам ударило горячим воздухом. Снова звон разбитых стекол, не знаю только, где именно вылетали стекла… Кругом крик, плач, и я решила, что снова началась война и надо бежать прятаться. Но бежать было некуда и невозможно. Толпа раскачивалась, словно на волнах. Громко орали «Ура!», что-то бросали в воздух… Высоко-высоко в небе вспыхивали и рассыпались букеты разноцветных огней — это был салют. Прожектора освещали людей, а в небе они скрещивались, разбегались по всему небу и крышам домов.
Мой новоявленный страх стал проходить, и начала проявляться радость. Это был салют в честь Победы. И от этой неописуемой красоты и общего настроя мне хотелось всех любить, всем верить, всех обнимать… хотя при каждом очередном залпе сердце мое вздрагивало и замирало. Было оглушительно громко, и каждый раз по ногам ударял горячий воздух с песком и мелкими камешками. Стреляли очень близко — похоже, с кораблей. Я видела перед собой только спины да разрывы в небе.
Когда мы вернулись домой и я стала раздеваться ко сну, горю моему не было предела. Я ревела навзрыд, и мама долго не могла меня успокоить. Мои новенькие, единственные чулочки, которые мама где-то купила по случаю и я в первый раз надела их на праздник Победы, были все испещрены мелкими дырочками, как решето. А на ногах много-много крошечных точечных кровоподтеков — словно сыпь. Это когда стреляли с кораблей у набережной, песок и мелкие камушки, которые больно ударяли по ногам, они-то и посекли мои чулочки и ноги. Подозреваю, что такая беда случилась не только со мной. Но мне не жалко было посеченные ноги. Мне было жалко, очень жалко мои новые чулочки.
Началась мирная жизнь. Мама стала чаще бывать дома. Мы ходили в кино, гуляли по городу, сажали «Парк Победы», недалеко от «Электросилы», где работала мама.
Осенью мама работала на картошке и заработала несколько мешков картошки на зиму. Радовались, что не будем больше голодать. Купили дров и радовались, что не будем больше мерзнуть. Отремонтировали комнату, обзавелись кое-какими вещами — табуретками, посудой и радовались домашнему уюту. Теперь дома был обед, и как-то мама даже купила мне кисть винограда.
К 7 ноября 1945 г. мы получили неожиданно письмо от отца. Всю войну мы ничего о нем не знали. Правда, один раз в Сталинграде слышали по радио, что он разыскивает нас с мамой — эвакуированных из Ленинграда. Я в это время рисовала пушки, танки, самолеты на длинной узкой полосе бумаги, сложенной гармошкой. Я закричала, привлекая мамино внимание. По радио все перечисляли и перечисляли тех, кто ищет, и тех, кого ищут. Но про нас уже больше ничего не сказали, и видимо, мы пропустили номер полевой почты, куда надо писать, либо ее вообще не назвали, и мы опять потерялись… И вот письмо. Наконец-то мы нашлись. К новому году за нами приедет сопровождающий офицер и увезет нас к отцу в Бригаду. Было очень жаль продавать нашу картошку и дрова, оставлять нашу комнату.
Но мама решила, что нам надо ехать. По такому случаю маме на работе подобрали для меня самую маленькую телогрейку. Мама укоротила у нее рукава, и получилось что-то похожее на пальто. Из довоенных вещей на мне была только цигейковая эскимоска с длинными ушками, еще до войны привезенная из Комсомольска-на-Амуре, которую я носила в блокаду и которая каким-то чудом уцелела в общем квартирном сундуке. Из двух мешков из-под картошки мама соорудила вещевые мешки, в углы которых положила камушки и закрепила их веревками. Получилось что-то вроде солдатского «сидора». Она сложила в них наши нехитрые пожитки, и мы в таком неприглядном виде отправились к отцу. Он был в командировке, и нас встречал его ординарец дядя Андрюша. Думаю, он был немало удивлен нашему затрапезному виду. Но пока не вернулся отец, обустраивал и обихаживал наш быт. Мы с мамой были первыми из семей, приехавших в часть. Новый, 1946 год мы встречали с отцом и его друзьями. Школы в части не было, и полгода я была предоставлена сама себе. А мне ведь надо было учиться еще две четверти во втором классе. Я же их пропустила. Школа появится только первого сентября 1946 года. К этому времени в части уже было достаточно детей. Я пошла в третий класс с испытательным сроком, хотя у меня не было документов об окончании второго класса. Ничего, справилась и даже была отличницей. Уверена, что могла бы справиться и с четвертым классом. Может, не была бы отличницей, но наверстала бы хоть один год из пропущенных в войну. Это теперь я «умная» и понимаю упущенную возможность. А тогда я была очень рада, что закончилась война, что мы папой нашлись, что у меня появилось много разных обновок и даже настоящие хромовые сапожки, а вместо эскимоски — маленькая кубаночка, и дядя Андрюша сказал, что я стала настоящей барышней. В 1947 году папа вернул в семью брата, и мы снова стали жить все вместе. А в 1949 году отец получил назначение в Ригу, но в последний момент его перевели в Ленинград в ЛенВО. Мы радовались, что скоро будем дома. Но дома нас ожидала неожиданная беда… Мы не знали, что летом 1946 г. весь наш дом снесут как аварийный. Все наши вещи снова пропадут, а когда мы в 1949 г. вернемся в Ленинград (отца переведут служить в ЛенВО), нам скажут, что мы потеряли право на получение жилья в Ленинграде, и мы долго будем скитаться по чужим углам.
