Людмила Пожедаева - Война, блокада, я и другие…
Возвращение
Летом 1944 г. мы вернулись домой. Первое, что я увидела, — наш двор. Теперь он казался большим и пустым. На месте бывших сараев и большей части двора были огороды. Это были крохотные кусочки земли, огороженные металлическими сетками и спинками от кроватей, проводами, кусками ржавого железа. А возле нашего дома стояла будка деревянной уборной.
Почти сразу выяснилось, что в нашем дворе совсем не было довоенных детей. Ни одного! В доме дети, конечно, были, но все они были позднего заселения, и я никого из них не знала. Двор опустел, осиротел и стал скучным и недоброжелательным, и я оказалась в родном дворе — чужая. Уже не было коллективных игр, как раньше. Стало откровенное разделение на девчонок и мальчишек, чего раньше не было. Раньше мы были все вместе, и злостно никто никого не обижал. После возвращения домой часто приходилось пробираться украдкой, так как новые мальчишки часто задирались, не пускали в парадную или пугали, спрятавшись в подъезде. А то поймают, свяжут руки за спиной и, тыкая палками в спину, гоняют по двору. Палки — это у них оружие. Они сами.. — разведчики. А я у них — шпионка. А то поставят к стенке и начинают «пытать» — бьют палками по рукам, ногам и куда попала…, а потом начинают расстреливать — кидаются камнями и орут: «Смерть шпионам!» Издевались, пока кто-нибудь из взрослых не разгонял этих ловцов шпионов. И откуда они только взялись, эти издеватели! Мало им было войны… Идиоты! Навешают на себя чужие ордена и медали и корчат из себя героев. А настоящие герои бродят по улицам — кто слепой, кто без рук, кто на костылях. А другие и вообще без обеих ног сидят на маленьких тележках с маленькими колесиками, отталкиваясь от земли палками и другими разными приспособлениями. Таких почему-то называли, да и до сих пор называют «танкистами». Может, потому, что их тележки очень громыхают по мостовым. И не только после войны, но даже сейчас приходится видеть, как эти орденоносные, настоящие герои войны просят милостыню. Я каждый день езжу в школу из Суйды в Гатчину на поезде и постоянно вижу, как вереницы военных калек передвигаются по вагонам и просят о помощи. Кто-то из них поет жалобные песни, кто-то читает стихи о «проклятой войне»; кто-то играет на губной гармошке, а кто-то на настоящей. В ход идет все — гитары, балалайки и даже расчески. Многих из них сопровождают дети, особенно слепых и безруких. Неужели наша страна так жестоко несправедлива и неблагодарна этим людям, защитившим ее и всех нас от вражьей силы!? Ведь в силу своих увечий они не могут заработать себе на жизнь. Когда-то военврач госпиталя тетя Аня поддерживала в своих раненых уверенность, что у них все сложится хорошо. Думаю, она их не обманывала. Да и в школах нас учат тому, что наша страна — самая справедливая и заботливая во всем мире. Учат! А на самом деле? Так почему эти искалеченные войной защитники страны брошены на произвол судьбы? Сейчас многим плохо, и это понятно после такой-то бойни. Но мы-то с руками, ногами, с глазами… А им-то каково! Неужели они завоевали себе именно такую жизнь, какой они теперь живут? Ведь не по своей воле они не могут жить другой, более благополучной жизнью. Ведь это самое настоящее издевательство! Кто ответит? Кто поможет понять эту жестокость и несправедливость к собственным защитникам? Пройдя маленьким ребенком через войну, блокаду, госпиталь, дороги войны, я действительно «стала малолетнею старухой, все видела, все знала, все могла…». И теперь, вольно или невольно, прихожу к выводу, что живем-то мы все по Маяковскому: «Кому бублик, а кому дырка от бублика». Сейчас я — пионервожатая в третьем классе. Чудная малышня, любознательная. Задают тьму вопросов. Как на них отвечать, если я даже себе самой не могу ответить на мучающие меня вопросы. Врать им, что мы самые счастливые и справедливые? Что это и есть счастье и справедливость, когда наши изувеченные войной защитники стали побирушками?
Сложная и непонятная эта наша жизнь. 16 лет — много это или мало для того, чтобы в ней разбираться? Как-то в вагоне зашел разговор о просящих подаяние калеках. Много чего наговорили по этому поводу. Я сказала, что мне их жалко, и услышала в ответ: «Не думай об этом, живи проще. Живи как живется». Но война не дает мне покоя, и моя память вклинивается в тексты не всегда, где надо. Все, что смущает мою Душу, просится на бумагу, перебивая стройность мысли. Да и мои нелирические отступления тесно переплетаются с прошлым и настоящим…
Итак, мы вернулись домой…
Квартира была закрыта с тех пор, как мы уехали. Там никто не жил. Дом считался аварийным, и нас долго не прописывали в нашу пустующую квартиру. Тетя Ксения с Зоей жили теперь в доме напротив, на пятом этаже. Они приютили нас на время. Мы жили у них на кухне. Спали на плите. Как и раньше, мы с Зойкой с замиранием сердца рассматривали красочные открытки в альбомах у тети Ксении. Играли в блошки. Тетя Ксения стала мягче, приветливее и терпимее к нашим шалостям. Вот только по-прежнему, как до войны, она все писала и писала свои конспекты по истории ВКП(б), и эта неотвратимая обязанность приводила меня к непонятному страху.
Потом мы перебрались в свою квартиру. Она была пуста, полуразрушена и совсем заброшена. Все, что можно было сжечь, мы сожгли в блокадную зиму. Многое из наших вещей продала Зойкина мама, когда вернулась с торфоразработок. Уезжая в эвакуацию, мы взяли с собой лишь самое необходимое. Дома остались папины костюмы, пальто и обувь. Оставалось много маминых платьев, костюмы, шляпки, черно-бурая и рыжая лисы, несколько модных пар туфелек в коробках, разных пальто, сумочек и ридикюлей и других маминых вещей; чайный и столовый сервизы и другая посуда… Ничего не осталось, а мама очень надеялась, что уж дома-то она переоденется. А все мои вещи, которые мама отправила со мной, когда детей эвакуировали в самом начале войны, пропали после бомбежки детского эшелона в Лычково или уехали вместе с поездом, когда нас, раненных детей, бросили под откосом. А то немногое, что оставалось дома, я донашивала в блокаду и в эвакуации. Но даже из того, что оставалось, я успела вырасти. Вот так случилось, что мы остались разутые и раздетые. И в магазинах купить было нечего.
В комнате, кроме железных кроватей и комода, ничего не было. На полу были разбросаны матрасы и одеяла, прожженные угольным утюгом, который мы ставили к ногам в постели. Не было даже посуды, и мама отмыла детский горшок и приспособила его вместо кастрюли. И на все это и на нас с мамой смотрели со стен мои детские блокадные рисунки. А в самом конце коридора среди завала так и торчала, тускло блестя зловещим боком, то ли «бонба», то ли снаряд, попавший сюда той зимой, но почему-то так и не разорвавшийся. Может, права была Даниловна, которая рассказывала нам об антифашистах, которые заряжают бомбы и снаряды песком, чтобы они не взрывались. Крышу залатали, а вот в потолке были дыры, и с чердака очень тянуло холодом. В комнате и на кухне были выбиты все стекла. Мама насобирала где-то осколки стекол и застеклила окно в комнате. Сбила стол на козлах, навели относительный порядок и начали жить. Наступила осень, а мы были практически раздеты. Одежда пообносилась, а на ногах у обеих были брезентовые тапочки, которые мама купила на базаре в Ташкенте. На кухне стоял большой сундук. Там было множество всякого тряпья. Там же мама нашла и наши шторы с дверей. Вот из этих штор мама сшила мне шаровары и курточку. Боже, как я была рада! Еще мама нашла в сундуке мое маленькое голубое пальтишко. Оно было совсем мне мало, и мама расставила его черными лоскутами. Сделала черный воротник, манжеты, карманы и надставила подол. Мне оно казалось удивительно нарядным. Из серых кусков разных оттенков сшила полосатую юбку, но она мне не понравилась, потому что была узкая и длинная. А чередование серых полосок было даже ничего. Из детской клеенки сшила мне сумку через плечо, для школы. И я была вполне счастлива своим обновам. Но как-то я шла в школу в своих обновках, в брезентовых тапочках, довольная собой, и вдруг встречаю Риту с мамой. Девочку, с которой до войны ходила в одну группу детсада. Она не ездила с нами «на новую дачу» к немцам. На Рите были блестящие коричневые ботиночки, настоящие чулочки, светлое пальто с круглым коричневым бархатным воротником, белый беретик — на бочок, новенький коричневый портфель. И вся она такая аккуратненькая — загляденье. Ее мама обрадовалась, увидев меня, и все спрашивала про маму, как живем, давно ли приехали, где были… а Рита стояла, молчала и ковыряла носочком ботиночка землю. Наверное, ее мама поняла мою растерянность. Она погладила меня по голове и сказала, что мы еще встретимся. Они ушли, а я почему-то продолжала стоять. Потом я видела их много раз. Мама провожала и встречала ее после школы. Но каждый раз я почему-то перебегала на другую сторону улицы. Была ли это зависть? Вряд ли. В классе у нас тоже разные дети были. А вот Риту с мамой я стеснялась. Нет, я не была запущенной. Но внимания мне, безусловно, не хватало. Мама работала по сменам, и мы виделись редко и мало. Часто работала в ночные смены, и днем ей надо было поспать. Вот и получалось, когда я дома, мама на работе, мама дома — я в школе. Поэтому я чаще всего была одна. Вечно хотелось есть, и постоянно есть практически было нечего. Выкупала по карточкам Хлеб и газированную воду на сахарине, называемую «сироп». В основном это был мой дневной рацион. Иногда мама варила и оставляла мне суп или кашу из концентратов. В квартире я жила одна, но страшно мне не было. Ко мне свободно можно было забраться через незастекленное кухонное окно, а когда я уходила из дома, ключ для мамы оставляла под ковриком на лестнице. В комнате было холодно, так как у нас печку не разрешили топить пожарные, там завалило дымоход. Я ложилась в холодную постель, громко включала «тарелку» и слушала, пока не засыпала…
