Людмила Пожедаева - Война, блокада, я и другие…
Ну вот. Вначале я хотела записать только один, вышеупомянутый рассказ, оставив другие для отдельной тетради. Но в голове все время навязчиво вертится и просится на бумагу, не откладывая на потом, еще один рассказ, так как он напоминает мне один из эпизодов собственной маленькой жизни июля 1941 г. Поэтому и приведу его здесь в первую очередью Рассказ этот невозможно забыть и почти невозможно записывать, так как он был рассказан с полной откровенностью, и еще — он сплошь состоит из неприличных и ругательных слов. Да, я давно их все знаю, но даже наедине с собой не отважусь впрямую записать их. Хотя рассказ от этого потеряет выразительность. И все же я их буду опускать, как и слово «значит», которое сопровождало каждую фразу. Трудность еще и в том, что рассказывать надо от первого лица, иначе у меня не получится.
Очередной рассказчик начал свою историю.
«Посадили нас, пехоту, значит, на танки. В бой, значит, поперли. У моей винтовки — веревка вместо ремня. Затвора нет, и патроны не того калибра. Говорю ротному: „Как же с такой-то винтовочкой, да и бой?“ А он мне: „Не п…! Штык есть, остальное в бою добудешь у мертвяков. Не барин!“ С этим не поспоришь, а то и в штрафбат загреметь можно, под трибунал или того хуже — в смерш. Ему хоть из пальца, хоть их ж… стреляй — все одно. Да это и не новость. Нам еще до войны, давно говорили, что в случае чего — мы врага шапками закидаем. Вот и закидываем до самого Урала…
Ну трясемся мы на броне по ухабам. Все задницы поотшибали. Потом попрыгали мы с танков и вперед. Кругом грохот, дым, земля дыбом, пули свистят, снаряды рвутся — ад кромешный. Не знаю, как у других, но у меня ноги не гнутся — этакий крендель от боли, да и ватные они какие-то стали и словно приросли к земле. Вдруг где-то совсем рядом кто-то как заорет: „Вперед, сволочи, вперед! Всех перестреляю, суки!“ Бегу как могу. Стараюсь бежать, куда все бегут. Стрелять нечем — только в штыковую, а это — либо ты уже у Бога в раю, либо у черта в аду. Куда бегу, зачем и что могу сделать. Да меня раньше убьют, чем я успею хоть одного фрица кокнуть. Добежал до подбитого немецкого танка, приложился чуток дух перевести — не пацан наперегонки со смертью бегать. Еле дышу и перед глазами муть какая-то серая. Слышу шум, шаги по броне и затем прыжок на землю. Выглянул, а это фриц. Мы с ним нос к носу. Я даже сообразить ничего не успел. Штык как-то сам в него вонзился. Он охнул и начал оседать, увлекая меня за собой вместе с моей винтовкой. Я схватил винтовку за веревку и со злостью рванул ее на себя, надеясь вытащить штык из фрица. А он хватался за ствол, за штык, резал руки, пытаясь выдернуть его из себя, из своей груди и, обливаясь кровью, продолжал заваливаться и смотрел на меня удивленными глазами. Ноги у меня стали совсем ватные, руки трясутся, сам весь дрожу, а в голове шум и адская боль. Все внутренности во мне сместились со своих мест и перемешались между собой, и я окатил фрица блевотиной. Это все мои потроха полезли из меня вон. Чувствую, что и дерьмом понесло. Мысли хаотически скакали в моей башке, но все же подумал, что вонь от фрица идет, что это он, а не я обделался перед смертью. Оно рассказывать долго, но мне тоже тогда казалось, что все это длилось бесконечно. Я как заводной продолжал дергать свою винтовку, а она не поддавалась. Я бросил свою затею, и ужас погнал меня от того проклятого места. Да, фриц поганый. Да, враг незваный, но он какой-никакой, но человек. Небось, семья есть — мать, отец, баба, детишки, а я этого гада посадил на штык, как бабочку. Я убил человека.
Винтовку свою бесценную мне так и не удалось вытащить из его поганого тела. Ее где-то сильно заклинило. Сломя голову мчался я куда глаза смотрели, но ничего не видел перед собой. И вдруг как из-под земли ротный. Видит, что я без винтовки — обматерил меня похабными словами, замахнулся, но видимо усек, что гимнастерка у меня вся в блевотине и за грудки меня не возьмешь. Он схватил меня за шкирку, пнул ногой в задницу и заорал, чтобы я без винтовки впредь не смел показываться ему на глаза. Да и сроду бы мне его не видеть! Бегу назад и чувствую, что у меня полные портки дерьма — „медвежья болезнь“, значит, на меня напала. Все это течет по ногам, через кальсоны, через портки, по обмоткам и ботинкам… Да, фриц не человек! А я что ли человек? Спереди вся гимнастерка и портки в блевотине, сзади дерьмо неудержимо сифонит… Бегу, шарю глазами окрест — ищу тот заклятый танк, где фрица завалил. Фриц глазел в небо уже мертвыми, широко разинутыми глазами, и винтовка моя заклятая все так же торчала из его поганого тела. Я в остервенении наступил ногой ему на грудь и с такой силой рванул винтовку, что вместе с ней отлетел в сторону. Лежал с закрытыми глазами, и лишь одна мысль сверлила очумевшую башку — СДОХНУТЬ! И ничего я тогда больше не хотел, как только сдохнуть. Душа из меня как бы ушла. Не знаю, сколько я так пролежал в этом кромешном аду в обнимку со своей бесценной винтовкой. Не помню, как встал весь в блевотине и дерьме, которое разъедало задницу и ноги, как встроился в хаос атаки. Пользы от меня ни на грош. Бегу на убой. Вот осколок мой меня и нагнал. Ведь кто-то же его делал именно для меня — он меня и нашел. Он распорол ремень и полбока. Не знаю, сколько я пролежал, пока на меня не наткнулись санитары. В санбате меня кое-как обмыли, обтерли тряпьем, упаковали мой бок в бинты, наложили с мазями повязки на разъеденные дерьмом места и почти нагишом, без порток и гимнастерки, под простынкой отправили в госпиталь. Сраму я тогда натерпелся выше головы. Девчонки-сестрички, чуть постарше нашей Милочки, отмыли меня от моего позора и усердно обхаживали меня до самого выздоровления. Госпитальная братва постоянно ржала и потешалась надо мной и даже стих про меня сложили: „Он за фрицем долго гнался, долго так, что о…ся“. Я вначале злился и обижался, а потом и сам стал с ними хохотать. Да и доктор цыкал на них и говорил, что к нему еще в худшем состоянии поступают солдатики и что никто от этого не застрахован. Хороший мужик был тот доктор.
Со временем притерся к войне. Атаки и бои стали обычным делом, хотя страх перед боем не проходил никогда. Потом вот плечо разнесло. Снова госпиталь, и теперь вот с вами».
Вот вроде и рассказ-то пустячный, и само событие необстрелянного солдата может и не самое страшное, а вот Душу тот случай из меня вынул, искалечил и вывернул наизнанку.
Рассказ старалась передать максимально близко к авторскому рассказу, но пересказала я его со значительными сокращениями.
Слушая этот рассказ, я вспомнила Демянск 1941 года. Тогда, в июле 1941 года, нас, Ленинградских Детей, эвакуировали далеко от Ленинграда, подальше от немцев. Нам сказали, что мы едем на новую дачу, под Новгород. Через пару дней все мы попали под немецкий танковый прорыв. Маленькие детсадовские дети и огромные вонючие танки, носившиеся по Демянску. Дети обалдели от этого нашествия и в ужасе метались по комнате, на расстеленных на полу матрасах, на которых мы спали ночью вповалку. «Медвежья болезнь», напавшая на детей от ужаса, вываливалась из трусиков на матрасы и растаскивалась по ним ногами носившихся по комнате очумелых от страха детей, и было испачкано все вокруг. И сами дети были по уши перемазаны своими каками. Трудно об этом вспоминать, да и стыдно. Но что было — то было, и никуда от этого не деться.
