Александра Шарандаченко - Регистраторша ЗАГСА. Из дневника киевлянки

— Прячутся люди…

— А кто и на поле.

— Да и в Германию, наверное, вывезли не одного человека.

Около Мышек попрощались.

— Навещу вас. Дело есть. До какого часа работаете?

— До пяти. Не застанете в бюро, зайдите домой. Это близко.

Называю адрес, а он машет рукой: «Знаю». Кто-то дал ему полную информацию, заочно познакомил со мной. Кто? Борис? Петр Митрофанович?

Иду и вспоминаю стихи, которые так хорошо подходят к обстановке: «Тишина немая в улицах пустых, и не слышно лая псов сторожевых». И верно, ни одна собака не залаяла — вывелись они. А вот «немая тишина» — это, конечно, преувеличение. Попадаются навстречу люди, но бредут дальше, не останавливаются, не пытаются заговорить. Но надо же мне спросить, где хата Федоры Никифоровны. Остановилась возле двух женщин.

— Голубушка, вы из Киева?

— Ой, зайдите же в хату, расскажите, как оно там, зайдите!

Двор зарос высоким бурьяном. Ни коровы, ни коня, хозяйство порушено. Хозяйка рассказывает, что ее сын умер в «Ермании», а мужа забрали немцы за то, что не отдавал им коня и в запальчивости сказал: «Уйду вот к партизанам». Хозяйка предложила мне свежей картошки, а вторая женщина пошла за ряженкой, пообещав заодно позвать Федору Никифоровну, которая, оказывается, живет с ней по соседству.

Не успела хозяйка рассказать мне о своем горе, показать бумажку о смерти сына, как прибежала Федора Никифоровна, а за нею и та молодуха с ряженкой.

— …А он, голубушка, не мог умереть от хвори, здоровый же был парнюга. Убило его, должно быть, во время бомбежки…

Рассматриваю фотокарточку. На меня смотрит красивое, пышущее здоровьем лицо хлопца лет шестнадцати. Мать плачет, мы, как можем, успокаиваем ее.

— И моя дочка там, и ее ждет такая же судьба. Но захлебнутся они, людоеды, в крови людской, ой, захлебнутся!

— Не плачьте, кума. Может, эта женщина расскажет нам что-нибудь радостное, на горе она уже насмотрелась и наслушалась.

…Рассказываю им о радостном. Говорю долго и, по-моему, убедительно. Главное сейчас, внушаю им, — вытерпеть, одолеть врага выдержкой, характером и не погибнуть. Будем твердо надеяться на Красную Армию. Тут я рассказываю о новостях с фронта. Слушают внимательно, просят кое-что повторить.

Увлекшись, забыла о том, что хочу есть. Забыли и они об угощении, о правиле, требующем прежде всего накормить гостя.

Мать погибшего вытерла слезы, снова повесила на стену фотографию сына.

Наступили сумерки. Женщины спохватились:

— Голубушка, да вы же с дороги, а мы вас и покормить забыли, ой, горюшко!

— Это еще не горюшко, — успокаиваю их. Была уже ночь, когда я ушла с Федорой Никифоровной. Хозяйка Матрена Емельяновна не отпускала, уговаривала ночевать в ее хате. Я обещала снова прийти при первой же возможности.

— Приходите, будем ждать, а то у нас одна из Киева такое наплела…

— Так то ведь гадалка, врала ради картошки и прочего и не о том, что нам интересно.

— А вы гадалок не слушайте.

— Да уж лучше бы просто, без вранья, попросила картошки. Дали бы и так.

— Приходите, обязательно приходите, как только будет у вас что-нибудь радостное.

— Тогда соберемся всем колхозом…

— Ну, это пока что еще невозможно, — смеюсь я. — Вы расскажите на селе о новостях, а обо мне умолчите.

— Не беспокойтесь, не проговоримся.

У Федоры Никифоровны собрались несколько женщин, и мы засиделись допоздна. Утром я ушла, оставив несколько перепечатанных экземпляров сообщения Совинформбюро за июнь. Скоро они найдут читателей. Хозяйка моя говорит:

— Завтра на базаре я дам своей куме из соседнего села. Вот обрадуется!

А у Федоры Никифоровны не одна «кума». О том, что узнают, расскажут соседям, и ближним и дальним.

В Демидов не успела зайти. Прямо с базара пошла домой. От Лютижа ехала.

Когда шла из Мышек, все ждала, что нагонит меня Григорий Платонович, но новая наша встреча состоялась позже. Он пришел в среду домой. Помогла ему в одном деле.

10 июля

В газете за восьмое июля помещено крикливое сообщение о том, что взят Воронеж. А когда сдадут, оповестят ли?

В небе неспокойно. Гудят и гудят, кружат и кружат дозорные самолеты.

Несу с огорода тяжелое коромысло с редиской. После теплого дождя, который внезапно прошел в полдень, асфальт мокрый, в колдобинах поблескивают лужи. Как в зеркале вижу себя с коромыслом и вспоминаю свою жизнь до этого несчастья.

Отвожу глаза от чужих лиц и не слушаю языка пришельцев. Вот только скорее бы миновать 4-ю обувную фабрику, где находится сейчас их штаб. Немцы ведут себя по-свински. Со второго этажа фабрики людям на головы летят обертки от конфет и шоколада, мешочки из-под печенья, и нередко не пустые, а с гадостью, отбросами.

Улица эта стала грязной, загажена. Тошноту вызывает дешевый одеколон, смешанный с запахом человеческого пота.

Окна в штабе открыты, и с кухни тянет жареным. Там на столах желтеют горы масла. Жители оккупированных стран умирают от истощения, а добытое их трудом пожирает армия насильников и угнетателей. Несколько работниц швейных мастерских прислуживают офицерам. Во всем. Им приходится, к примеру, смывать унитазы, так как канализация не работает. Офицер идет в уборную, а прислуга ждет у дверей с ведром воды.

Старая работница фабрики Маруся идет рядом со мной и вспоминает, сопоставляет. Нет, не стоит терзать себя. Скорее мимо!

Больше всего люблю теперь бывать на огороде. Лишь там отдыхаешь душой.

22 июля

Одолевает на огороде жара, гнетут тяжкие мысли, поедом ест голод. От запаха бурьяна еще больше хочется есть, а дни стали совершенно бесхлебными. В село сейчас уже не пойдешь: строго-настрого запрещено. Таков третий приказ Рогауша. Запрещены базары, свободная торговля и обмен — хотят голодом вытолкнуть в Германию. «Гуманно» разрешено лишь дышать (пока шею не захлестнул аркан!) да пить воду. В этом году очень щедро посылает ее небо.

В один из ближайших дней начнется очередная массовая перепись населения с целью дальнейшей отправки в Германию и организации принудительных работ в Киеве. «Фюрер» тужится, напрягает все силы, еще верит в победный исход войны, очумев от нацизма и звериного шовинизма. Стремления его безумны, но, к счастью, неосуществимы. Мыслимо ли заставить наших людей работать на врага, собственными руками душить самое дорогое: свою державу, свою отчизну. Да еще какую державу, какую отчизну!

Почти каждую неделю в школе № 28 (до войны она называлась восьмой) устраиваются церковные песнопения художественной капеллы. Слушать их могут все, особо приглашаются спекулянты. Этим сейчас почет, особенно тем, которые торгуют не только пшеном и солью, но и убеждениями.