Эдна О’Брайен - Влюбленный Байрон

Шелли мог заметить, что Байрон был «безумен, как ветер», но тупоголовый Флетчер, слуга Байрона, утверждал, что именно мистер Шелли был помешанным, так как поддался галлюцинации на одном из спиритических сеансов и поверил, что соски Мэри Шелли превратились в два глаза. Флетчеру пришлось окатить его водой и применить эфир. Из отвратительного наброска Байрона Полли Долли украл идею своего «Вампира», которого опубликовал в Англии в форме памфлета три года спустя и сделал вид, что он принадлежит перу Байрона.

А теперь Шелли погиб вместе с Эдвардом Уильямсом и мальчиком-лодочником Шарлем Вивианом где-то у побережья Леричи. Капитан Дэниел Робертс, морской офицер, ушедший от дел, который и сдал лодку внаем, советовал Шелли не выходить в море, обратив его внимание на черные лоскутья туч, что всегда предвещало шторм. Но они торопились добраться до Ла-Специа, где их ждали жены, и Шелли, всегда гордившийся своим маленьким яликом, считал, что он «чертовски здорово» идет под парусом.

Это была открытая восемнадцатифутовая яхта, к которой Робертс добавил паруса и ложный «нос», чтобы она могла состязаться с более элегантным судном Байрона, «Боливаром», с его парящими мачтами и пушкой. Только они отчалили, как над морем опустился туман и прогремел гром. Робертс был последним человеком, который с башни в Леггорне видел маленькую яхту, подпрыгивающую на бурных волнах; вскоре она скрылась из вида.

Только через десять дней на берегу были найдены тела погибших — искалеченные, с ободранной кожей; там же в песке, согласно тосканским законам карантина, их и надлежало похоронить, погрузив в негашеную известь. Шелли узнали по переплету томика Китса «Ламия» в кармане, а Эдварда Уильямса — по черному шелковому галстуку, завязанному на морской манер.

Трелони устроил эллинистические похороны, вдохновленные Эсхилом. Для этого он получил разрешение на эксгумацию двух тел и кремацию их на берегу (бедный мальчик, управлявший яхтой, не удостоился такой чести). Участники траурной церемонии собрались в нестерпимо жаркий день, когда песок буквально плавился. Трелони принес два дубовых ящика, чтобы поместить в них прах Шелли и перенести его на протестантское кладбище в Риме, рядом с их сыном Уильямом, умершим во младенчестве, — так просила Мэри. Это был ужасный спектакль: конные драгуны в почетном карауле, пехота с пиками и мотыгами, чиновники от здравоохранения и нарядные любопытные зеваки, наблюдающие за происходящим из карет. Мэри Шелли и Джейн Уильямс там не присутствовали.

Уильямса первым возложили на погребальный костер, и Байрон попытался скрыть печаль вызывающим поведением. Опознав Уильяма по зубам и глядя на зловонную плоть, по кускам кормящую пламя, он сказал, что это вполне можно было бы принять за тушу овцы. Потом, чтобы очистить организм от «черной желчи», Байрон решил «проверить силу волн» и проплыл около мили, после чего его вырвало.

На следующий день, когда эксгумировали Шелли, Байрон вел себя еще более возмутительно. Он просил дать ему череп Шелли как сувенир, но тот был раздроблен мотыгами. Трелони, неизменно склонный к театральным жестам, плеснул в огонь масло, вино и благовония, отчего языки пламени засверкали: это символизировало силы земли, воздуха и воды. Он предрек, что Шелли, хотя и в иной форме, не подлежит уничтожению. В своей книге «Записки о Шелли, Байроне и самом себе», опубликованной в 1878 году, он писал об окружавшем место похорон волшебном ландшафте, который гармонировал с гением Шелли, а в следующем абзаце описал мозг поэта, который в буквальном смысле «бурлил и булькал». Однако сердце Шелли не хотело гореть, и, когда Трелони выхватил его из огня, Ли Хант с неуместным самомнением потребовал его себе.

В тот вечер трое мужчин — Байрон, Ли Хант и Трелони — сели в карету и отправились в Виареджио, где пообедали, изрядно выпили и, согласно Ли Ханту, «смеялись и шумели с ужасающей веселостью», чтобы скрыть печаль.

Но именно Байрон оставил самую прекрасную эпитафию для Шелли, назвав его в письме Томасу Муру «чистым, живым пламенем… человеком, по отношению к которому свет злобно, глупо и жестоко ошибался».

ГЛАВА XXIII

Каза Солюццо на холмах Альбаро с видом на порт Генуи стала последним приютом Байрона в Италии. Переезд из Пизы в его претенциозной карете с мебелью и всем зверинцем отличался особой причудливостью благодаря трем ручным гусям в клетке, висящей на задке экипажа. Стоял конец сентября, дороги развезло, карета тяжело громыхала по горным перевалам мимо крутых обрывов. Раздражение Байрона усиливалось частыми остановками на пограничных таможнях. В городках, которые они проезжали, «чертовы англичане» распахивали окна гостиниц, чтобы взглянуть на печально знаменитого мрачного лорда, в то время как тот прятался в карете, испытывая безотчетный страх перед соотечественниками.

Шпионы Ватикана, похоже, лучше самого Байрона были осведомлены о его передвижении и настроении. Торелли, опытный соглядатай, приставленный к нему в Пизе, писал своим коллегам в Геную, оповещая их о приезде Байрона: «Милорд наконец решил переехать в Геную. Говорят, он уже тяготится своей новой возлюбленной Гвиччиоли. Он выразил намерение не задерживаться в Генуе надолго, а отправиться в Афины, чтобы насладиться обожанием греков».

В Лукке, как и договаривались, он встретился с семейством Гамба — графом Руджеро, графом Пьетро и Терезой, которые приехали туда раньше него. Затем он плыл до Леричи, где встретился с Ли Хантом и его «противным» семейством, которые вместе с Трелони прибыли туда на Байроновом «Боливаре». Беззаботно настроенный Байрон предложил Трелони посоревноваться в плаванье, в результате чего оказался прикованным к постели «в самой худшей комнате самой худшей гостиницы», где провел четыре дня со слабительным и компрессами.

Каза Солюццо была поделена на две части: одну занимал Байрон, другую — семейство Гамба. Байрон снял еще один дом, виллу Негротти, для семейства Ханта, там же разместилась и Мэри Шелли. Взаимоотношения в этой компании оставляли желать лучшего, что не удивительно, если принять во внимание Ханта с его вечной ипохондрией, его жену, не покидавшую своих комнат, и семерых неуправляемых детей, носившихся туда-сюда по мраморным ступеням. Хант все еще считал себя вправе не отдавать Мэри сердце Шелли. Более того, он обвинял ее в том, что она недостаточно любила своего покойного супруга, и побуждал ее покаяться. Трелони, хвастун и злопыхатель, распространял всякие сплетни и облыжно утверждал, что Байрон обращался с друзьями самым постыдным образом.

Двадцатитрехлетнюю Терезу раздражала необходимость ютиться в нетопленой вилле с мраморными полами и высокими потолками: за окнами дождь и шторм, отец и брат подавлены разлукой с любимой Романьей, а встречи с Байроном — только по его приглашению прогуляться в лимонной роще. Его письма более не изобиловали нежными излияниями. Теперь это были краткие сообщения о насморке, о распухшем глазе или о несоответствии подсчитанной им общей суммы хозяйственных расходов с той, что указал Лега Замбелли, его счетовод, которому он перестал доверять.