Светлана Аллилуева – Пастернаку. «Я перешагнула мой Рубикон» - Рафаэль Абрамович Гругман
Возвращение в Москву по причине возобновления занятий в университете стало для Светланы облегчением – мир, в котором жил отец, был для неё душной комнатой, в которой долго она не могла находиться. Но и родительская квартира, где прошло её детство и куда она вернулась после развода, уже не казалась уютной. Из близких людей в ней остались лишь сын и няня, по-прежнему ухаживавшая за ней как за малым ребёнком и, когда Света занималась, заботливо подставлявшей ей тарелку с чищеными яблоками. Условия её проживания изменились, в квартире появился комендант, капитан госбезопасности Иван Бородачёв. Он вёл строгий учёт, когда она брала книги из домашней библиотеки, которую собирала её мама, и для чтения уносила в свою комнату: когда книга взята и когда возвращена.
На следующий год, 1948-й, Сталин вновь проявил заботу о дочери, отправив её отдыхать в Крым вместе с Осей и Гулей (Яшиной дочкой) – иногда у него просыпалось чувство вины перед Яшей, и он начинал ею интересоваться. Он одумался и вернул в 1943 году из тюрьмы её маму, Юлию Мельцер, репрессированную только за то, что Яша оказался в плену. Даже когда выяснилось, что Яша вёл себя в плену достойно, а Юля непричастна к выдвигаемым обвинениям, видеться с ней он не пожелал и вместе с дочерью в Крым не отправил.
В августе Светлана отказалась от приглашения приехать в Сочи, сославшись на желание провести этот месяц с сыном в Зубалове, – он обиделся, и она решила исправиться. Поздней осенью, в ноябре, она специально поехала на юг повидаться с отцом. Поездка была тяжёлой. Сталин был нервным, раздражительным, внезапно при своих обычных гостях обрушился на дочь с оскорблениями, назвал «дармоедкой», из которой «всё ещё не вышло ничего путного», хотя она была ещё студенткой университета. Ничто его не научило – 16 лет назад он так же прилюдно набросился на жену, после чего в ночь на 9 ноября прозвучал роковой выстрел. Однако утром, когда они остались вдвоём во время долгого завтрака с фруктами и вином, он отошёл от вчерашней вспышки и заговорил о Наде. Прошло 16 лет с момента её трагической гибели. Позади война, гибель сына, а он никак не мог успокоиться и в ноябрьские дни был особенно раздражён.
– И ведь вот такой плюгавенький пистолетик! – горько сказал он дочери и продемонстрировал пальцами, каким маленьким был пистолет. – Ведь просто игрушка! Это Павлуша привёз ей. Тоже, нашёл что подарить!
Он впервые заговорил с ней об этой трагедии и обвинял всех: Павла Аллилуева, Полину Жемчужину, с которой Надя дружила. Жена Молотова была последней, кто виделся с Надей. Она знала больше, чем ей полагается знать, и, может, даже больше того, что он знал сам, и знала содержание посмертного письма, оставленного Надей, которое он уничтожил. Заговорив с дочерью, он не мог остановиться и говорил, говорил, выискивая виновных… А Светлана в тот момент испугалась. Все привыкли считать его сильным, «сталь» звучала в его фамилии, а он, оставшись наедине с дочерью, единственным человеком, кого он любил, был на грани того, что станет рыдать.
Никому, кроме дочери, он не мог выговориться. Она молча слушала его, чувствуя, как они далеки друг от друга. Эта трагедия, смерть матери и жены, в этот день не объединяла их – разъединяла.
И вновь в памяти всплывает моя жена… С дочерью она родилась в один тот же день, 15 ноября, и для меня этот день – день радости и день памяти…
* * *
В последний день лета, в полночь, когда началась агония, дежурный врач, которого я вызвал в палату для умирающих, сказал: «Это конец, – и обыденно спросил: – Сделать укол?»
– Нет. – Врач молча вышел из комнаты, оставив нас с медсестрой. Она билась, рвала с себя рубашку, оголяя тело, – ей не хватало воздуха, она что-то пыталась сказать, я не различал звуки и последнее слово на полувыдохе с выкатывающимися глазами, ясно прозвучавшее, когда я удерживал её в своих руках, не желая отдавать Ангелам Смерти: «Ра-фи…» («чек», – прозвучало на небесах, она называла меня «Рафичек»). Сколько с тех пор живу – столько и помню, сколько суждено прожить, столько и буду помнить.
До самой смерти Сталин помнил о Надежде Аллилуевой. Но на этом сходство между нами заканчивается. Хотя на самом деле его не было… Мы разные, и дочери наши разные, а человеческие чувства… не берусь утверждать, что они у всех людей одинаковы. Под копирку души не вылеплены. Но человек так устроен: пока память не атрофирована, даже с началом иной жизни, те, кого он любил, не покидают его до тех пор, пока он сам не перестаёт о них думать. Несчастны те, кому нечего вспомнить. Несчастны те, кто не любил и не был любим. Не умеющие отдавать, ничего не получат. Не имеющие прошлого не имеют будущего ни для себя, ни для своих потомков. Дерево не может расти без корней. Даже если мы глубоко в душе храним свои мысли и чувства, биологические поля, не измеряемые никакими приборами, незримо передают их следующим поколениям. Это та мистика, в которую мне хочется верить, как и в то, что Асенькин дом храним духом Ляленьки. Я отдал его дочери, оставив себе лишь то, что лично принадлежит мне…
* * *
В Москву отец с дочерью возвращались на поезде. Она в очередной раз убедилась, что он далёк от реальной жизни, которую знал только по сводкам и донесениям. Он выстроил Зазеркалье для дочери, а когда, повзрослев, она из него ушла, сам в него угодил. В стране был голод, а из голодающих республик приезжали в Сочи главы республик со щедрыми дарами: необхватными и ароматными дынями и арбузами, овощами и фруктами, золотистыми снопами пшеницы, создавая иллюзию богатства и процветания. Особо усердствовал в очковтирательстве Хрущёв, первый секретарь ЦК КП(б) Украины. Его шофёр по секрету рассказал Валентине Истоминой, сопровождавшей Сталина во всех поездках, о неурожае и голоде в Украине. Светлана знала, что отцу «втирают очки», и понимала, что бесполезно что-либо ему говорить.
На всех станциях, где останавливался специальный поезд, дочь с отцом выходили на пустынный перрон и прогуливались до самого паровоза, и Сталин демократично здоровался со всеми железнодорожниками. Если и были в поезде кроме обслуживающего персонала другие пассажиры, то никого из вагонов не выпускали, как и не пропускали на перрон пассажиров других поездов. Вокзал при прохождении спецпоезда был закрыт.
В Москву они прибыли не на железнодорожный вокзал, где толпилось множество людей, а
