Молотов. Наше дело правое [Книга 2] - Вячеслав Алексеевич Никонов
— Я понимаю трудности положения Национального комитета и выражаю свое сочувствие Движению свободных французов и желание советского правительства оказать ему поддержку, — ответил нарком. — Это может относиться и к вопросу о Мартинике и Мадагаскаре. Что же касается вопроса о суверенитете французского народа, то советское правительство желало бы видеть этот суверенитет полностью восстановленным и Францию возрожденной во всем ее прежнем величии и блеске.
Де Голль пожаловался на слабость материальной поддержки со стороны англичан, Молотов обещал помочь и рассмотреть предложение генерала «послать в СССР небольшую группу летчиков, чтобы принять хотя бы небольшое участие в той борьбе, которую ведет Красная Армия против Германии»[512]. О Молотове генерал де Голль написал: «Впечатление, которое он произвел на меня в тот день, да и впоследствии, убедило меня, что по своему внешнему облику и по своему характеру этот человек как нельзя лучше подходил для выполнения возложенных на него задач. Неизменно серьезный, скупой на жесты, предупредительно корректный, но вместе с тем сдержанный, советский министр иностранных дел, следя за каждым своим словом, неторопливо говорил то, что он хотел сказать, и внимательно слушал других. Он был чужд какой-либо непосредственности. Его нельзя было взволновать, рассмешить, рассердить: какой бы вопрос ни обсуждался, чувствовалось, что он был с ним прекрасно знаком, что он тщательно отмечал все новые данные по этому вопросу, которые можно было почерпнуть из разговора, что он точно формулировал свое официальное мнение и что он не выйдет за пределы заранее принятых установок. Должно быть, и недавний договор с Риббентропом он заключал с той же уверенностью, какую теперь вносил в переговоры с западными державами»[513].
27 мая в Москву пришла телеграмма от Молотова из Лондона: «1) Встреча с королем состоялась. Ничем особенным не примечательна. 2) Заходил ко мне дважды Бивербрук. Советовал нажимать на английское правительство и уверял, что Рузвельт за второй фронт. 3) Принял де Голля. Он не доволен, что англичане и американцы признают его только как руководителя военных сил свободных французов, но не считаются с ним в таких делах, как вопрос о Мадагаскаре или о. Мартинике. Предложил, чтобы СССР учредил консульство в Леванте. Я обещал изучить. 4) Заходил ко мне Гарриман. Уверял, что Рузвельт будет доволен договором и что он все делает для снабжения СССР. 5) С Черчиллем говорил об ускорении поставок истребителей и танков. Обещал принять меры, но не сказал ничего конкретного. 6) 26 мая устроил завтрак англичанам. Военный кабинет во главе с Черчиллем был в полном составе. Завтрак прошел хорошо. 7) 27 мая днем собираюсь вылететь в США, если позволит погода»[514].
Погода позволила. Но из воспоминаний и Молотова, и Пусэпа складывается впечатление, что Лондон не был настроен способствовать успеху вояжа Молотова в Америку. Или чтобы он туда вообще долетел. «Ну и союзнички у нас!» — сказал Сталин, которому Молотов расскажет о некоторых деталях.
— Да, англичане очень не хотели, чтоб я летел к Рузвельту, — подтверждал Молотов[515].
Полетные карты, которые получили от англичан, предусматривали промежуточные посадки в Исландии и на Ньюфаундленде. С Исландией было полбеды: «Аэродром в Рейкьявике имел слишком короткую взлетно-посадочную полосу. Об этом знали и мы сами, знало и наше командование, разрабатывая маршрут полета. Но деваться некуда — наш самолет не мог пролететь без посадки все расстояние от Прествика до берегов США… Прибывшие из Лондона пассажиры были приятно удивлены метаморфозой, происшедшей в центральном отсеке нашего корабля. Общими усилиями экипажа и работников посольства отсек превратился в настоящий салон, с мягкими сиденьями и даже ковром на полу». Страшно болтало, крайне проблемная посадка в Рейкьявике впритирку к носам многочисленных самолетов. С посадкой (как и взлетом) помог ветер. И тут Молотову в очередной раз крупно повезло. В офицерской столовой в Рейкьявике с Пусэпом заговорил опытный американский летчик полковник Арнольд:
— Прошу иметь в виду, что Ньюфаундленд отличается обилием туманных дней. Туман появляется всегда неожиданно, и никто не берется предсказать его появление или время исчезновения.
«Рассказ полковника наводил на грустные размышления. Что остается предпринять летчикам, перелетевшим океан, если окажется, что беспросветный туман закрыл аэродром посадки? Арнольд разложил на столе полетную карту и показал пальцем на нанесенный от руки красный кружок на Лабрадорском полуострове.
— Гус-Бей. Аэродром. Хотя он и далеко от Ньюфаундленда, при случае может пригодиться».
Подлетая к Американскому континенту, узнали, что Гандер действительно закрыт туманом. «А что, если бы случай не подсказал им о существовании этого аэродрома? — написал Пусэп. — Это означало бы неминуемую катастрофу, поскольку в районе Ньюфаундленда никакого другого аэродрома, кроме Гандера, не было. Нам везет, здорово везет, хотя, мне кажется, что люди нашего экипажа сами крепко, буквально за волосы, вытаскивают это везение». Сели на недостроенную полосу в Гус-Бей. «Офицеры местного гарнизона ничего не знали об этом полете и были буквально ошеломлены, узнав, что на нашем самолете прилетел нарком иностранных дел Советского Союза “мистер Молотофф”. Начальник гарнизона распорядился снабдить нас горючим, смазочным и всем необходимым для дальнейшего полета. Уговаривали Молотова сделать остановку после утомительного перелета.
— Когда победим фашистов, тогда и отдохнем, — улыбнулся нарком.
Синоптик укоризненно покачал головой:
— До сегодняшнего дня еще никто из прилетавших из-за океана так не торопился».
При подлете к Вашингтону главной проблемой была уже жара: внутри корабля — 35 градусов тепла. «Слева от нас высокий обелиск, памятник президенту Георгу Вашингтону. Резко убираю моторы и сажусь. Все! Катимся по ровным плитам широкой полосы. Спускаюсь вниз. Бог ты мой! Наш корабль похож на пончик в масле! Отовсюду капает масло. Крылья лоснятся от него и сверху и снизу»[516]. Приземлились благополучно, вот только одно из колес самолета при посадке сгорело.
Первые телеграммы Молотова из Вашингтона показались Сталину слишком лапидарными, и в ночь на 3 июня он напишет ему: «Из бесед с Рузвельтом и Черчиллем ты сообщаешь нам то, что сам считаешь важным, пропуская все остальное. Между тем, инстанция хотела бы знать все, и то, что ты считаешь
