Алексей Балабанов. Встать за брата… Предать брата… - Геннадий Владимирович Старостенко
С Бугаевым-Белым отдельная история. Раньше мне казалось: если бы не авторская оплошность с писательской технологией (ведь автору не стоит присутствовать в художественном повествовании, авторские комментарии отстраняют повествование от читателя)… А потом понял, что в том-то был и замысел – чтобы добавить этой отстраненности…
Увлекался призрачностью и болезненной криминальностью Петербурга и Крестовский. Тот, что в своем опусе «Петербургские трущобы» наследовал Эжену Сю, а потом сочинил трилогию на еврейскую тему, начиная с «Тамары Бендавид». (Но разве кто-то пишет о порочных вечных патологиях Парижа? Вот уж нет – о Латинском квартале мечтает всякий интеллектуал в Соединенных Штатах.) Вот и Маяковский Петербургом пугал:
В ушах – обрывки теплого бала,а с севера – снега седей —туман, с кровожадным лицом каннибала,жевал невкусных людей.Он и Мандельштама вдохновлял на «Петербургские строфы», и Ахматову, и тысячи-тысячи других поэтов. Противостояние столицы империи, будь она хоть в Тмутаракани, и обманутых периферий всегда оставалось на острие мысли художника в России. Даже когда обращалось в эзопову метафору.
Да и написал же я когда-то, за год до его «Брата», свой роман с жестоким названием «Сволочи московские». Ведь Москва же не пришла тогда в 1993-м на защиту своей выборной власти, доверившись «люген прессе» и Останкину, да уже и начав передел страны. Сам же я дважды бывал тогда у Белого дома, пока не отправился в Сибирь в конце сентября. Помню, как построились мы, «красно-коричневые», взводом однажды и маршировали по Калининскому. Спасали демократию от узурпатора. Но ни один из героев Балабанова к Белому дому не пришел бы, пусть режиссера Балабанова кто-то и ставит теперь знаменем у ворот русского мира.
Но если мы, природные русаки, даже и кляня этот город, в большей же мере его и поэтизируем, то американский «сталкер по русской культуре» мистер Уайт через ряд сопоставлений и множество цитат (ссылаясь на знаменитых врачей из прошлого – то на Джеймса Причарда, Макса Нордау, то на русского Исаака Оршанского, etc.) подводит больше к теории вырождения. И завершающим аккордом в этой стройной композиции встает фигура Алексея Балабанова.
Но Фредерика Уайта я лично отлично понимаю… Да вот же он, ваш Балабанов. Он не гуманист, и люди ему интересны только как иллюстрация механизмов распада. Но это ваш культовый режиссер, и вы сами, русские, признали его исключительность и возвели его в культ. Ведь это наиболее экспертные и лучшие из вас в своем деле оценили его талант по достоинству, поставили в фокус общественного внимания и продолжали поощрять. И, что достойно удивления, сделали кумиром не только эстетствующей публики, но и униженного и обманутого простонародья. Вы делегировали свою культурную будущность и социальную безопасность экспертам по кино и специалистам по культуре, которые призваны хранить духовные достижения народа и оберегать его от декультурации…
Или что? Происходящее у вас – не ваш выбор? Вас не устраивают те, кто организует вам культурную программу? Опять Америка виновата? А своя голова на что? Ну, извините, господа хорошие. Это уже ваш выбор, ваши проблемы…
Так и есть, констатация верна: Балабанов – не гуманист, и люди ему интересны больше как иллюстрация распада. Декаданс, энтропия, распад и недержание всего на свете его вдохновляют. И эта упоенность разрешением в диссонанс, чуть не приближающаяся к культу смерти, сродни тому чувству, которое охватывает двуногих, когда они осязают красоту осеннего увядания природы. Вот разве что все это много печальней просто лирической грусти по иррациональности мироустройства. И это вдохновение распадом не привязано к конкретной эпохе, оно у него перманентно растворено во времени и пространстве. Его и увлекала сама идея увядания и смерти – энергия распада, должно быть, от недуга его редкого шедшая. Он и про «Груз 200» говорил, что именно тогда, в 1984 году, он и его (то есть наше с ним) поколение в целом почувствовали, что все скоро рухнет. Что этот момент он и хотел передать на экране. Момент распада страны, духовного распада людей.
И то, что этот момент распада, момент неуправляемости и утраты отпущенной природой витальности он почувствовал в себе много раньше, чем большинство из тех, кто приходит к этому чувству к зрелости, и состарило его. Или даже наоборот – оставило ребенком. Обиженным ребенком, который втайне ждет, что его пожалеют. А завершая круг – затормозило в нем становление гуманиста.
А великий Жан-Жак, мысль которого Леша будто бы пытался воплотить в своих «Уродах и людях», все же обращался к людям с призывом в своем «Эмиле»: Люди, будьте человечны! Это ваш первейший долг!
И посыл вроде бы есть: «уроды» у Балабанова выходят из этой драмы как раз самыми человечными существами. Хотя покинуть мир пороков они и не в силах, зло сильнее их. Но что тогда – слабость и патология и есть истинная человечность? Вопросы ставятся зримо во всей своей простоте, ответа на них нет.
Самый непреложный закон нашей психологии – в том, что люди меняются в пространстве своей экзистенции. Даже пребывая в шорах самообольщения и тенденциозности. Менялся в чем-то и Леша, уходил от однозначных оценок. Так, в одном из поздних интервью он сказал про коронную свою фразу из «Брата» о том, что у кого правда, тот и сильней, что теперь бы он так не сказал. А поживи он еще – возможно, что-то и по-серьезному переосмыслил бы. Россия 2013 года, которую он еще успел застать, и нынешняя Россия, о которой мы что-то узнаем еще и по биллингу авиабилетов, – разные вещи. Вполне возможно, сегодня, пока нам всем на месте органа высказываний еще не успели поставить QR-код, ему бы захотелось переосмыслить все и выговориться. Ведь пытался же он в конце и к Богу приблизиться…
Но все же до утверждаемого Уайтом тезиса о том, что Балабанов использует эпохи-двойники, чтобы подсказать, что постсоветская Россия, как и в Серебряном веке, заражена социальным и моральным вырождением, опять же очень далеко. Гуманитарию легко впасть в искушение додумать что-то за автора художественного опуса, приписать ему свою трактовку. Как и вообще помышления в теории «параллельных эпох», о которой твердит американский исследователь, заимствованы, должно быть, у того же Белого, у Николая Данилевского ли с Освальдом Шпенглером – с их культурно-историческими типами, а то и дальше – у Генриха Рюккерта, Карла
